Наталья Баранская - Странствие бездомных

Конец — тяжелый камень лег мне на сердце, я бежала домой, опасаясь, что мое горе выплеснется прежде, чем я останусь одна. Донесла, успела — упала на колени перед стулом, головой в ладони и расплакалась, разрыдалась, как ливень с грозой. Сестра Люся суетилась надо мной с вопросами, потом — с валерьянкой, а я все плачу и не говорю ни слова. Ну что ж — проплакалась. Всё проходит — и не такое горе проходит. Долго саднило, будто в душе не заживала царапина.

Вскоре жизнь развела нас на годы, потом встречались, видались изредка. Знаем друг о друге далеко не всё, но в общем знаем.

Художник, талантливый архитектор, Кирилл выбрал для себя мир четких линий и пропорций, прозрачный мир гармонии, позволяющий держаться на безопасном расстоянии от комнадзора, но все же не защищающий от вмешательства в работу. Знаю, что у Кирилла были успехи, что он получал премии за проекты, занялся историей искусства, защитил докторскую… На каком-то этапе карьеры, вероятно, не такой уж гладкой, он женился. Приверженец классического стиля, он избрал аспирантку, профиль которой, линия шеи и прически напоминали греческих богинь (его слова). Однако сходство жены с обитательницами Олимпа не обеспечило счастья. Шли годы, родились дочь и сын, дети выросли, и тут вся семья рассыпалась в разные стороны, и к старости он оказался в одиночестве.

Мне хочется рассказать один эпизод из жизни Кирилла, только что от него услышанный. В нем проявилась суть его натуры, скрытая под холодноватой замкнутостью.

Отец его, Николай Павлович, полковник царской армии, как-то уживался до 1937 года с советской властью, работал, был уважаем, но в год тотальной чистки от «неугодных» был арестован и сослан на пять лет в Сибирь, в какую-то глушь за Красноярском. Служил в райпо или сельпо бухгалтером, снимал жилье у местных. Однажды, когда Кирилл приехал к отцу, у хозяев дома тяжело заболела дочь. В больницу ее повезли уже без сознания; по дороге она умерла, и они повернули обратно. Кирилл увидел в окно, как отец с братом снимают умершую с телеги за руки и ноги, не мог вынести этого — выбежал, взял ее на руки и внес в дом. «Куда ее положить?» — спросил он у матери. «Да кладите на пол, хоть у порога». Этого он сделать не мог — положил на лавку, сложил ей на груди руки. Хозяева долго не хоронили дочь, потому что не могли достать самогон для поминок. На кладбище закопанную могилу затаптывали ногами. «Дикие, страшные люди!» — закончил Кирилл эпизод из жизни тех мест, где вынужденно был его отец (прибавлю от себя: где вынужденно жили многие «вывезенные» из родных деревень). Я же восприняла этот рассказ как эскиз к портрету Кирилла, который мне не удалось написать, — не хватало образного, живого, зримого.

Из новогодних праздников, совпадающих с днем моего рождения, из юности запомнились два. Необычно отпраздновала я свое пятнадцатилетие. В начале зимних каникул пригласили меня в Петроград погостить Левины, если захочу — с подругой. С Левиными я познакомилась еще в Киеве, куда они приезжали, спасаясь от голода, тоже на время. Хотя Гриша, их младший, был на три года старше, родители стремились нас «подружить». Я взяла с собой Веру Чичигину. Приняли нас хорошо, но Гриша, вопреки ожиданиям, никакого внимания нам с Верой не уделял, и мы ходили по Петрограду одни. Однако много гулять не пришлось — стоял крепкий мороз, а мы обе были плохо обуты и одеты. Первый раз в сознательном возрасте знакомилась я с родным городом, удивляясь и восхищаясь.

Отец и мать Левины были приветливые, по-российски гостеприимные люди. Он походил на русского мужичка, у нее была внешность половецкой княжны с косым разрезом жгуче-черных глаз. Восточная красота в какой-то мере передалась ее внучке Татьяне, правда, с поправкой на русского красавца Евгения Самойлова, ее отца.

Огромная квартира Левиных (только в Петербурге такие) в новогоднюю ночь походила на вокзал. В толпе гостей мы с Верой совсем потерялись. Но вот всем прискучило есть и пить, гости покинули столы, далеко не опустошенные, и потребовали танцев. За пианино сел молодой музыкант, и бал начался. Печально следила я за вальсирующими, меня никто не приглашал. Заиграли мазурку: плечи, голова, руки, брови — что может отвечать на музыку у неподвижно стоящей девчонки — всё во мне шевельнулось, заходило ходуном. Но опять я стою у стенки. «Русскую! — крикнул кто-то. — Давайте в круг!» И при первых же звуках плясовой ноги сами вынесли меня на середину. Музыкант повел меня сначала медленной проходочкой, потом — всё быстрее, и вот уже косы мои разлетелись, и я сама лечу под хлопанье и топанье хоровода. И тут вдруг выскочил богатырь. При могучей комплекции он шел легко даже вприсядку; разойдясь, мы с ним вошли в азарт, выкозюливая друг перед другом, и вдруг он схватил меня на руки и закружил по воздуху. «И-и-и-эх!» — ставит на пол и отпускает. Плясун этот был Абрам Гинзбург, видный экономист, меньшевик, тоже погибший в 30-х, а за ним пошли в лагерь жена с сыном.

Еще одна встреча Нового года, 25-го, — мое шестнадцатилетие. Последний день рождения, который я отпраздновала вместе со своими школьными друзьями. Вероятно, поэтому и запомнился он так ярко и в подробностях. В тот день почему-то я чуть ли не прощалась с юностью — может, потому, что близилось прощание со школой.

Незадолго до того меня сфотографировал вместе с мамой Володя Иванов, прозванный за свою медлительность и неповоротливость Бегемотом. В классе было два заправских фотографа — он и Вера Чичигина. В альбоме моем сохранились их снимки — наши друзья, они сами. Мужественная, суровая Вера, скрестившая руки на груди, и добродушный, с расплывчатыми чертами лица Володя. А на снимке, сделанном у нас в доме, мы с мамой сидим на «исторических» стульях с рваной обивкой. Мамин светлый взгляд устремлен поверх нашего жалкого быта, а я борюсь с разбирающим меня смехом, причина которого — фотограф с его усилиями найти «точку зрения». Волосы мои заплетены в одну косу, вокруг лица — непокорные завитки, глаза смеются. Вот такая я и буду под Новый год, когда соберутся у меня одноклассники, семь-восемь человек. И чего это мне придумалось «прощаться с юностью»?

Всё готово к приему: в одном углу — накрытый стол с угощением, вероятно, весьма скромным, но всё же мама испекла сладкий пирог из песочного теста с вареньем. Помню, что тесто натиралось на терке прямо на противень, необычная технология и сохранила этот пирог в памяти. Из роскоши («разносолов») было десертное вино и мандарины. И последние запомнились по особому случаю: поднос с фруктами я поставила на подоконник за занавеску, чтобы подать на десерт, и… забыла. Очень сокрушалась потом, проводив гостей.

Застолье занимало нас меньше, чем игры, в которых было много веселья и смеха. Где-то я прочитала о забавах, далеко не безобидных, и собиралась их осуществить. Наигрались в свои обычные — «щетку», «море волнуется», тогда я и предложила новое: «Прием в масонскую ложу». Пройти процедуру приема уговорили Бибаса, попросили его выйти за дверь и начали готовиться к обряду. Погасили свет, зажгли свечи. Пригласили посвящаемого, объяснили ему, что надо делать: точно повторять все мои движения и смотреть мне прямо в глаза. Нас связывала веревочка, концы которой мы прикусили. Нам в руки дают по тарелке, Бибас не знает, что его тарелка закопчена снизу на свечке. У меня в руках — чистая тарелка. Повторяя все мои движения, Бибас водит пальцем по дну тарелки и разрисовывает свое лицо сажей. А я стараюсь, чтобы получалось посмешнее: кружочек на носу, загогулины на лбу, козья бородка, брови концами вверх… Поднимается смех, и только Биб не понимает, в чем причина. Зажигается свет, бедного «масона» ведут к зеркалу… Разрисуй так меня — наверное, я схватила бы пальто и убежала от коварных. Но добрый Бибас перенес издевку спокойно, по крайней мере по виду. Все же я чувствовала себя виноватой и повела его в ванную отмываться. «Зажмурь глаза, я сама тебя умою». И намыливаю нежно, и смываю осторожно. «Намыль еще раз», — просит он. «Зачем? Ты уже чистый». Но он просит, и я опять ласково глажу его щеки, подбородок и губы. Конечно, я люблю его, такого доброго, преданного, — мне хочется всех любить в этот счастливый день.