Юрий Сушко - Друзья Высоцкого

Вспоминая о своих встречах и беседах с Высоцким, Юрий Федорович признавал: «Я говорил больше, он задавал очень сильные вопросы. Спецификой его восприятия являлась невероятная впитываемость. Он был, если позволено так сказать, в ы п ы т ч и к. Внутри него как бы помещался постоянно работающий духовный магнитофон, который всё записывал. При этом Володю отмечала поразительная интеллигентность, состоявшая в том, что он подчеркнуто и, конечно, без унижения какого бы то ни было всегда давал тебе какой-то сигнал о том, что ты, мол, старше, а я – младше, и соответственно, я веду себя так, а ты – иначе. Он как бы поднимал собеседника, провоцировал на монолог, а сам все это время что-то внутренне записывал, записывал, записывал…»

Не знаю, но вполне может быть, что именно под влиянием карякинских рассказов в канун Дня лицея – 19 октября 1977 года – Высоцкий, прихватив Всеволода Абдулова, махнул в Питер, чтобы подышать воздухом пушкинской alma mater.

Когда на Таганке готовился спектакль по мотивам «Преступления и наказания», Карякин с Высоцким работали как соавторы. На первых репетициях у актера ничего не получалось. По замыслу создателей спектакля в своей дуэли Раскольников и Свидригайлов должны были быть вопиюще неравноправными. Дескать, что делать льву с котенком? «А вначале, – видел Юрий Федорович, – Саша Трофимов, игравший Раскольникова, настолько вошел в роль, что просто забивал Володю. Мы сидели в темном зале, я что-то вякал о философском смысле дуэли… а у них ничего не получалось. И вдруг Любимов вскочил со своего кресла и разъяренно закричал на Высоцкого: «Да не слушай ты этого Карякина с этой его там философией! Ты представь себе, что это не Раскольников – мерзавец из Министерства культуры не пускает тебя в Париж!» Я настолько… обалдел от такого гениального кощунства, что замолк. Но в предчувствии чего-то. И вот тут произошло… «Сейчас, – сказал он, – сейчас-сейчас, Юрий Петрович». Походил-походил. И вдруг началось… Структура спектакля была схожа с планетарной системой, в центре которой помещался Раскольников, а вокруг него уже вращалось все остальное. Что бы ни происходило на сцене – все шло с оглядкой на него. А тут вдруг у нас на глазах началось крушение прежнего миропорядка, и все закрутилось вокруг Володи. Произошел слом планетарной системы, и минуту-две все, как завороженные, смотрели на это, потом Саша – могучий Саша, лев! – почти детским голосом промяукал: «Я так не могу, Юрий Петрович…» И мы хором все завопили: «Да так и надо!»

Вероятно, именно тогда и было решено вернуть спектаклю классическое название «Преступление и наказание» взамен предлагаемого ранее – «Родион Романович Раскольников».

Для Высоцкого стала ясна основная идея: Свидригайлов – это постаревший Раскольников. Ведь Достоевский в дневнике записал, что Свидригайлов должен выглядеть как привидение, явление с того света. Алла Демидова замечала: «Я вижу, как он уныло бродит за кулисами во время этого спектакля, слоняется молчаливо из угла в угол тяжелой, чуть шаркающей походкой (так не похоже на прежнего Высоцкого!), в длинном сером бархатном халате, почти таком же, как у его Галилея; только теперь в этой уставшей фигуре – горечь, созерцательность, спокойствие и мудрость – то, чего так недоставало в раннем Галилее…»

Однако в ходе репетиций продолжались сбои. Однажды Карякин заметил, как вздернулся Высоцкий, стоило Любимову сделать ему замечание за то, что он вложил в уста Свидригайлова фразу, которая хотя в романе и была, но в карякинском сценарии отсутствовала:

– Эту фразу вымарать, и все. Вы все время прибавляете себе по фразе, по две, по три, а они, в общем, ничего не меняют. Без моего разрешения в текст больше ничего не вставляйте. Сегодня уже играли на восемь минут больше… Всё, господа актеры свободны. До завтра.

После репетиции Высоцкий с Карякиным махнули куда-то в Опалиху, на дачу к приятелю Владимира. Даже за рулем «Мерседеса», внимательно следя за ночной трассой, Высоцкий все никак не мог угомониться, то и дело возвращаясь к Достоевскому, своей роли, придиркам и козням своенравного «шефа»: «Представляешь, зная, как я к этому отношусь, готовит параллельно второго Свидригайлова – Дыховичного. Ванька тут ни при чем, конечно, я на него обиды не таю, он человек подневольный… Как, впрочем, и я… Все мы – исполнители чужой воли. Драматурга, режиссера, начальства, Господа Бога…»

А потом, кося по-свидригайловски веселым и зловещим оком, повернул разговор в другую сторону:

– Юр, мы вот сколько с тобой пытались сравнивать такие понятия, как авторство и исполнительское мастерство. Вот Станислав Рихтер – творец или исполнитель? Конечно, гений. Ведь ноты для всех одинаковы, их местами не переставишь, но ведь сразу можно отличить, где Рихтер, а где солист областной филармонии, верно? Или взять критиков, литературоведов. Ты не в счет, твой «Самообман» другого рода. Но остальные-то паразитируют на литературе, на кино, на театре. Писатель без критика проживет, только критик без писателя никак, верно?..

Карякин с ним и соглашался, и нет: «У критиков, литературоведов есть две тенденции, далеко не всегда сознаваемые: быть нескромным конферансье представляемого художника или пытаться быть добросовестным исполнителем (как, например, хороший дирижер или пианист)… Марина Цветаева что говорила? «Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Знаки – ноты. В воле читателя осуществить или исказить»… Сколько раз «прочитывает» – исполняет любимое музыкальное произведение пианист или дирижер? Не десятки – сотни, сотни – раз! И каждый раз – как заново, с каким-то новым открытием, пусть самым маленьким. Насчет Рихтера спорить не будем… Мой идеал художника-критика – быть Рихтером… при Бетховене».

Любимову не нравятся его импровизации на достоевские темы? Ладно. Высоцкий начал произносить текст своей роли как поэт, как музыкант, усиливая оттенки и четко расставляя акценты. Монологи зазвучали с упругим ритмом, фразы стали дробиться по закону стиха, набирая ударную силу к концу речевого периода, обретая совершенство поэтического строя:

И музыкальному уху было ясно: да, кода!

Рядом со своим «двойником» Раскольников безнадежно терял мало-мальское зрительское сочувствие. А Свидригайлов зарабатывал «очки». И когда, прощаясь, он отдавал Дуне ключ от одной двери, а сам через другую отправлялся как бы в никуда, приговаривая: «…станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку», – такая жуть-тоска охватывала всех сидящих в темном зале, предчувствующих, что не с девушкой он прощается, а со всеми нами, ставя точку в своей искореженной судьбе. И голос Высоцкого, надрывный, тревожный, становился иным – теплым и нежным.