Борис Стомахин - Буреполомский дневник

Увы, жизненный опыт, особенно такой вот "крутой маршрут", излечивает от розовеньких иллюзий народничества, любви к народу, ко всем слабым, угнетённым, обиженным и обездоленным. Посмотрев на них вблизи, побывав реально в их власти – перестаёшь им умиляться и сюсюкать. Было, да сплыло, – как ножом обрезало. Нет здесь, в уголовном, тюремно–лагерном мире, более угнетённой и бесправной касты, чем "обиженные", или же "петухи", "пидорасы", "пидоры", как их тут называют. К реальности все эти названия, разумеется, не имеют никакого отношения, но тем не менее – это самая низшая и бесправная каста, которая везде по лагерям моет туалеты, делает всю тяжёлую работу и должна жить отдельно, есть за отдельными столами, даже тут, в секции, их шконки одеялом завешены, чтобы отдельно от остальных. Разумеется, я не признаю эту кастовую систему, для меня этих различий не существует, все зэки, от самых блатных до самых "обиженных" для меня равны. Но эти, самые низшие, самые нищие, голодные, бесправные, угнетённые, – пожалуй, даже "равнее" остальных в творящейся здесь мерзости. У них тоже есть свои блатные, а есть и среди них самые голодные, нищие, больные, несчастные даже с виду, 2 или 3 таких "обиженных" было тут, в 13 отряде, ещё недавно. И – надо было видеть, как их избивали, как над ними глумились остальные "обиженные", – в основном молодые парни, а среди тех трёх был и один старый дед. Как их пинали за малейшую ошибку!.. Свои же пинали, – тоже "пидоры", которых самих любой тут может отпинать в любой момент. И надо было слышать (из–за задёрнутой в проходняке занавески), как вчера один из "блатных" обиженных" (дико звучит, но это реальность) избивал и истошно материл одного из своих парней, – за какую–то тоже провинность. Они самые низшие, самые забитые и бесправные, но при этом внутри них самих, в их внутренних отношениях царит такая зверская жестокость, такой садизм в отношениях высших к низшим (даже если "высшесть" эта выше всего на 1 см), что, ей–богу, теряется всякое желание этих обездоленных защищать, отстаивать их права и т. д., и вместо сочувствия и жалости (как же, самые бесправные!..) они начинают вызывать лишь омерзение, как законченные садисты и подонки... И это относится не только к ним, – нет, эта тема шире, то же относится и вообще к большинству "униженных и оскорблённых", а уж в России – особенно. Получается, что мы защищаем права быдла, которое нам всё равно спасибо не скажет и НАШИ–то права, когда от него (быдла) будет хоть что–то зависеть, уважать и соблюдать отнюдь не собирается...

17–25

Как всё–таки по–идиотски в этой стране всё устроено!.. Настоящая страна идиотов. Вот типичный пример: здесь, в зоне, можешь хоть ничего не есть в столовой (я почти ничего уже и не ем), но ходить туда 3 раза в день ты обязан! Иначе тебя туда будет гнать кто угодно – от отрядника или любого другого "мусора", зашедшего в барак и увидевшего, что ты не на ужине (за это можно тут заработать выговор) до завхоза, "красных" и любой мелкой зэковской шавки. Они, видите ли, считают, что если ты не пойдёшь, то хуже мусора сделают им всем. И только потому им так кажется, что эти генетические рабы сопротивляться, особенно разумно и систематически, организованно, а не в духе пугачёвщины, – увы, не способны. И весь прежний жизненный опыт, а уж нынешний – тем более меня в этом убеждает. "Страна рабов, страна господ"...

Так или иначе, но приходится таскаться на дурацкие завтраки и ужины, где кормят тошнотворно–несъедобной сечкой, – чтобы просто посидеть минут 10 за столом, взять свою пайку хлеба (на неё тут тоже полно желающих, каким бы кислым и отвратным этот хлеб ни был), отпить из общей кружки тоже ужасного чаю или полусладкого компота – "пойло", иначе я это про себя не называю, – и идти восвояси, обратно в барак (будь он проклят!..). Да плюс – ещё один пример идиотизма – в воскресенье ужин сделали на час раньше, – только придёшь с обеда, через час с небольшим уже надо тащиться на ужин.

А между тем мать и Женя Фрумкин уже выехали, и завтра начинается длительное свидание, 3 дня. Я побрился утром по такому случаю, и даже подстригся, – удалось тут найти у одного человека ножницы. А все эти стрижки машинкой, как тут принято, я ненавижу. Но постричься–то хорошо, а вот чего я жду от этого свидания, от трёх дней в обществе матери? Увы, ничего хорошего. Ничего, кроме очередных скандалов, её истерик и глухой, холодной стены непонимания. Она всегда лучше меня знает, что мне нужно, что мне лучше, а что хуже (то есть, это ей так кажется, что она знает). То, с чем она несогласна, но что не может опровергнуть логическими аргументами, – она просто отказывается вообще слушать; так и говорит (точнее, истошно визжит): "Не говори мне этого, я не желаю слышать то, что мне неприятно!!!". Детское такое желание – "спрятаться", закрыв глаза, или как у страуса – засунув башку в песок. И абсолютно эгоистическая, я бы сказал – тоталитарная любовь, когда за объектом этой любви не признаётся право ни на свободный выбор, ни (упаси боже!) на ошибку, а признаётся только одно–единственное право: во всём следовать предначертанным ЕЮ курсом, поскольку она лучше меня знает, что мне на пользу, а что во вред. Или же – в случае моего отказа этим курсом следовать – я буду ею проклят, а все отношения со мной разорваны. Или всё – или ничего, или только по её правилам – или забудь о ней совсем. Слепая, безумная, гибельная в своей слепоте и безумии, чудовищно эгоистическая "любовь", – ломающая тому, кого любят, жизнь...

К чему я всё это? К тому, что очень уж мне хочется на следующем коротком свидании увидеть свою Ленку, своего тёпленького нежного зайчика. Е. С. говорит, что вытащить её, купить ей билет и привезти сюда – возможно. Да и сама она наконец–то последнее время активизировалась, вышла из спячки, стала звонить Е. С., мне написала письмо (с тремя подписанными открытками), говорит, даже стала теперь подходить дома к телефону, если он звонит. А мне на одной из этих открыток написала, что ждёт меня дома и что я – "чудо–человек"! Были, были у меня сомнения в ней, мучительные вопросы, помнит ли она меня ещё, ждёт ли, не утеряно ли всё окончательно. А теперь вот я вроде как будто немножко воспрял духом, получив от неё весточку, и жутко хочу её тут увидеть. Увы, именно мать – главное препятствие на пути к этому, мать её ненавидит дикой, ревнивой ненавистью и пытается в моих глазах выставить полной дурой (как будто сама–то мать с таким вот поведением намного умнее). И вот не знаю – то ли попробовать с ней всё же поговорить о приезде Леночки моей на завтрашнем свидании, и это опять вызовет на три дня скандал, как в тот раз, на прошлом свидании; то ли не говорить ничего – но тогда я её и не увижу до конца срока, а скандал мать всё равно найдёт из–за чего устроить... Вот уж не ожидал я, что к тяготам срока, тюрьмы, зоны, фактически – плена у своих врагов, добавит мне ещё судьба невыносимую тяжесть общения с родной матерью – самым близким, единственным родным мне человеком с жутким характером полусумасшедшей, оголтелой истеричной эгоистки...