Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций)

Союзе — получила водительские права. Однажды она сшибла девочку. Дело передали в нарсуд, который ее оправдал. “Мне позвонил лирически один из членов суда! Я даже растерялась от неожиданности, — записала Лили в дневнике, добавив: — Володя позавидовал мне". Как-то Лили условилась с Родченко, что тот сфотографирует ее за рулем во время поездки в Ленинград: “Мы фотографировались в Москве, я была в одном платье, потом переоделась, заехали на заправку бензина к Земляному валу, он снимал с заднего сиденья, как-то еще… Мы условились, что отъедем верст двадцать, он поснимает, а потом вернется домой, я же поеду дальше. Но дальше я не поехала, выяснилось, что дорога ужасна, и машина начала чихать, и вообще одной ехать так далеко скучно и опасно”.

Лето 1929 года прошло в томительном ожидании возможности еще раз напугать французских пограничников, но 28 августа, согласно дневнику Лили, у нее и Осипа состоялся “с Володей разговор о том, что его в Париже подменили”. Весть пришла, скорее всего, от Эльзы, которая держала Лили в курсе парижских новостей, так же как Лили рассказывала ей обо всем, что происходило в Москве. Информация о жизни Татьяны наверняка поступала и от советских агентов в Париже, передававших ее через сотрудников ОГПУ, с которыми дружили Лили и Маяковский. А рассказывать было о чем. Если Маяковскому удавалось одновременно ухаживать за двумя женщинами, то в резервном списке поклонников Татьяны числились по крайней мере трое. Одним из них был внук русского лауреата Нобелевской премии по медицине Ильи Мечникова, носивший то же имя. “У меня сейчас масса драм, — сообщала Татьяна матери в феврале 1929 года. — Если бы я даже захотела быть с М., то что стало бы с Илей [sic], кроме него есть еще 2-ое. Заколдованный круг!” Другим запасным кавалером был Бертран дю Плесси, француз-

ский виконг, служивший атташе при французском посольстве в Варшаве.

Разговор о том, что “в Париже Володю подменили”, сводился именно к тому, чтобы убедить его в вероломстве Татьяны и в том, что нет смысла ехать в Париж. По всей вероятности, Маяковского пытались уговорить вместо этого остаться с Норой, которая искренне любила его. Но разговор не принес желаемого результата, и на следующий день Маяковский телеграфировал

Татьяне: “ОЧЕНЬ ЗАТОСКОВАЛ ПИШИ БОЛЬШЕ ЧАЩЕ ЦЕЛУЮ ВСЕГДА ЛЮБЛЮ ТВОЙ ВОЛ”.

Двойная эмоциональная бухгалтерия, которую вел Маяковский летом 1929 года, свидетельствует о глубокой растерянности и отчаянии — особенно учитывая, что, помимо Татьяны и Норы, существовала еще одна графа — Лили. Какой будет его жизнь, его будущее? Удастся ли ему создать семью более традиционного типа? Многое говорит о том, что он к этому стремился. Или он останется в “супружеском картеле”, в котором жил с 1918 года? Вопреки всему, больше всех он любил Лили, а Осипбыл его лучшим другом и советчиком. Ответы на все эти вопросы с трудом нашел бы даже человек, находящийся в более стабильном психическом состоянии, чем Маяковский.

Конфликты усложняли не только личную жизнь Маяковского, они также были присущи его литературной и общественной деятельности. Прошлой осенью он вышел из Лефа, потому что “мелкие литературные дробления изжили себя”. Иначе говоря, зимой 1929-го Маяковский впервые с 1912 года оказался вне литературного объединения, что для такого прирожденного борца было нелегко. Поэтому, несмотря на утверждение, что “литературные дробления” ушли в прошлое, он сразу же после возвращения из Парижа организовал новую группу — Реф: Левый фронт искусства превратился в Революционный фронт искусства. Различие между старой и новой организациями заключалось, однако, не только в смене согласной — новой была вся установка. Старые вопросы “Что делать?” и “Как делать?” заменил новый вопрос-лозунг — “Для чего делать“ То есть, — объяснял Маяковский, — мы устанавливаем примат цели и над содержанием и над формой”. Искусство — орудие классовой борьбы и “только те литературные средства хороши, которые ведут к цели”. Начиная с этого момента отвергается “голый факт”, а от искусства требуется “тенденциозность и направленность”. Целью Рефа объявлялась “борьба с аполитизмом и сознательная ставка на установку искусства как агитпропа социалистического строительства”. Несмотря на то что рефовцы (примерно те же, что и лефовцы, за исключением Шкловского, Сергея Третьякова и еще некоторых) не являлись членами партии, они теперь утверждали, что будут “безоговорочно [идти] за партией”.

В отличие от Лефа, Реф никакой литературно-политиче- ской роли не играл, тем более что запланированный альманах Рефа так и не увидел света. Возможно, был прав Петр Незнамов, один из его основателей, утверждавший: группа возникла “по инерции”, потому что у Маяковского “не хватало выдержки не отвечать на злорадство мелких привередников молчанием”.

Как бы ни звучали объяснения, но теории Рефа отражали общую советизацию общества. Когда Маяковский писал Татьяне о том, что “никакая история” не знала “такого размаха”, как в СССР, он имел на то все основания. 1929-й был, по выражению Сталина, “годом великого перелома” — годом, во многом более переломным, чем 1917-й. Для индустриализации страны были разработаны пятилетние планы, а сельское хозяйство подверглось принудительной коллективизации. Вслед за этим ввели непрерывную пятидневную рабочую неделю, после чего следовал выходной, который мог выпасть на любой день, не обязательно на воскресенье. Целью “реформы” было не только повышение продуктивности труда, но и ужесточившаяся в этот период борьба

«

с религией: церкви повсеместно сносились, а на Пасху 1929 года церковные колокола прозвонили в последний раз. Летосчисление стали вести не от Рождества Христова, а с 1917 года.

В 1929-м один за другим печатались восторженные отчеты об экономических достижениях и успехах советского народа. Идеологический аппарат работал на полную мощность, страна с энтузиазмом строила коммунизм. То, что коллективизация была жестокой и кровавой, а индустриализация — плохо спланированной, понимали, или позволяли себе признать, лишь немногие. А для тех, кто верил в социалистическую революцию, такие преобразования действительно означали “размах”. Не в меньшей степени это касалось и Маяковского, который, радуясь тому, что и он “впряжен в это напряжение”, внес свой стихотворный вклад в борьбу с религией и установление пятидневной рабочей недели.

Очередным этапом процесса советизации страны в 1929–1930 годах стала массированная “проверка и чистка советского аппарата”, то есть устранение “чуждых элементов” в комиссариатах и общественных институтах. Так же как и в шахтинском деле, чистка была направлена против “специалистов” сомнительного социального происхождения и/или тех, кто придерживался подозрительных политических взглядов. Самым важным критерием стал не профессионализм, а степень политической преданности государству (то есть партии). Подобную же чистку провели в области культуры и науки. Весной 1929 года была