Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

Марина придирчива, мрачна, неразговорчива. Вспыхивает от любой мелочи, устраивает разносы прислуге, преследует Сергея бесконечными замечаниями: он решительно все делает не так! Он не способен на простейший поступок! Счастливый муж лишь шире распахивает синие глаза и виновато улыбается. Знает, что не ловок, не оборотист, не инициативен. А если Марина и сердится — так она права. Он любит и такую — грозную, неудовлетворенную, смотрящую на него, как на надоевший предмет. Марина необыкновенная. Надо соответствовать! Вот если бы он мог написать что-то как Блок или Мандельштам. Не дано, увы. Дано любить ее и терпеть. Всякую, какая ни есть. И верить: она бы без его поддержки не выдержала.

Осень 1914-го — в Москве пора литературных вечеров, художники вернулись с летнего отдыха, многое надо показать, прочесть, похвастаться. Заклятые друзья жадно ждут новостей.

Марина ничего нового, способного потрясти поэтический «олимп», не написала. Зато она отменно хороша — челка до бровей, стрижка спартанского мальчика, звон монист и браслетов, голубой дым сигареты, заволакивающий рассеянный взгляд. Рядом Сергей — милый, ясноглазый, не сексуальный — серафический. Верный рыцарь и принц.

Они вошли в уже задымленную гостиную, обходя ритуал приветствий. Какой-то литературный вечер. Мужской голос нудит нечто томное, распевное, кажется, трагедию, написанную гекзаметром. Марина сторонится упоенного чтением автора с невидящим взором слепца. На ней узкая стального цвета юбка плотного крепа с единственной крупной пуговицей из серебристого перламутра у пояса. Изумрудная, цыганских очертаний атласная блузка, словно играет с ветерком. Браслеты позвякивают, клубится дым папиросы… На нее заглядываются. Масса новых лиц, знакомые засыпают новостями.

— Мы весь август провели в Крыму, в Мисхоре… Там отвратительное море. А у художника Антипова жена сбежала с цирковым трубачом!

— В Сорренто жутко сыро! Уверяю вас — болото! Алексей Максимович, правда, выглядит бодрячком и всех приглашает… Ну, уж — увольте! И так радикулит прихватывает!

— Горький не чуток к новым веяниям! Сказал, что я слишком уж поразить стараюсь. Что поэзия — не гимназическая игра в шарады.

— Глупости! В Сорренто самый сухой воздух на побережье. От спины — лопухи надо прибинтовывать. Поверьте, батенька, как рукой снимет. А «новые веяния» — продукт скоропортящийся. Пока до Сорренто довезли — они-с уже с душком!

— В Париже повальное сумасшествие: все носят мятые бесформенные балахоны и жемчуг до пупа! Даже ниже! Ну, до самой (шепот). Шляпы огромные и сверху клумба… У одной так и вспыхнула — кто-то пепел с балкона стряхнул. Такой скандал! Кстати! Марина, в моде бирюза! Особенно иранская — она ярче!

— Вот моя как раз иранская. — Марина, звякнув браслетами, вскинула тонкую руку с серебряной змейкой, усыпанной бирюзой. — Старинная вещица и мощный оберег от…

Марина осеклась на полуслове, Сергей, слушавший ее болтовню в пол-уха, оглянулся, увидел застывший у губ мундштук с дымящейся папиросой, лицо, как в детской игре «Замри!», и остановившийся взгляд. В кресле в углу сидела рыжая дама, одетая в черный пиджак, белую блузку мужского типа. Она тоже смотрела на Марину распахнутыми, подведенными серыми тенями глазами. Сергей ожидал воплей — он решил, что встретились две давние подруги. Но тишина и игра в «замри» продолжалась. Ему показалось, что эти мгновения тянулись бесконечно. Дамы, так гипнотически впившиеся друг в друга взглядами, оказались незнакомы. Женщин представили: критик, поэт Софья Парнок, поэт Марина Цветаева.

Больше Сергей ничего не слышал и не замечал. То, что произошло, не могло не поразить его. Случилось нечто невероятное — это он понял сразу. Извержение Карадага в немом синема — тишина и конец света! Нет, ошибиться нельзя — взрыв взаимной любви с первого взгляда. Но не такой, как у них с Мариной там, в Коктебеле — здесь клубилась и душила серой плотская, телесная страсть.

Эти слова Марины беззвучно насыщали паузу с первой же минуты, а написаны они были той же бессонной ночью.

Вернувшись домой далеко за полночь, Сергей постарался не выдать волнение. Ему не терпелось начать разговор, но он страшно боялся выяснения отношений. Они договорились никогда не лгать друг другу. Так, может, лучше не задавать лишних вопросов? А вдруг он ошибся? А если нет и она пожертвует им? — Он слишком долго развязывал в спальне перед трюмо галстук, слишком аккуратно вешал в шифоньер сюртук, старательно обирая с сукна шерстинки от Марининого мехового воротника. Стоял молча, не зная с чего начать. И она молчала. Сидела на краю кровати, до половины сняв левый чулок и забыв о нем. На дымившейся папиросе рос столбик пепла, упал на ковер. Сергей решился:

— Что-то произошло? У вас с Софьей Парнок был такой вид…

— Был вид… — рассеянно повторила она. — Был, и что с этого… — Мотнув головой, она загасила окурок и закурила новую папиросу.

— Все знают о ее лесбийских связях. Бедный муж — декоративное прикрытие.

— Что тут особенного? И от чего он такой уж «бедный»? Сейчас женские симпатии никого не удивляют! Даже не слишком экстравагантно. Экстравагантно везде твердить, что любишь своего мужа, который, между прочим, так и не сумел превратиться из брата в любовника. — Последнее Марина прошипела едва слышно, но Сергей вздрогнул, как от удара. Злит его или правда? Бели правда… Он не сомневался, что его с Мариной плоть в полном согласии с душой — в гармоничном союзе. «НЕ любовник…» — это же приговор. Только не впадать в панику, она обожает позлить, выдумывая всякую чепуху. А завтра начнет утверждать совсем иное. С тем же упорством.

— Марина…

— Что Марина! Знаю — что я Марина. И знаю также точно, что я — прежде всего — Поэт! И вам известно, что душе, чтобы рожать стихи, нужны впечатления. Для мысли впечатлений не надо, думать можно и в одиночной камере. И, может быть, в камере как раз лучше, чем где-либо. Чтобы ничто не мешало.

— Я мешаю? Аля? Дом?

— Напротив! Вы должны мешать! Но не также! — Она взяла рубашку, которую он снял. — У вас отвратительно поглажен воротничок! Почему вы не сделаете замечание Глаше? И валенки! Сколько раз повторять: валенки! Опять стоите в носках на холодном полу. Вы хуже грудного младенца! — Марина вытащила из-под кровати коротенькие мягкие валенки и швырнула мужу. — Температура нам не нужна. Поймите, ваши болезни, капризы прислуги, заботы о детском стуле — не те впечатления, которыми кормятся стихи! Надеюсь, это ясно?