Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

Может быть, в поэте существует некий душевный вампиризм, требующий насыщения? Увлечения Цветаевой следовали одно за другим. И от большинства из них она освобождалась стихами. Опустошив уже неинтересный ей «сосуд», переходила к следующему. О прежнем герое часто злословила или просто забывала. Отсюда — нередкие у нее перепосвящения стихов.

Многое из написанного в связи с такими встречами не имеет ни малейшего отношения к эротике. Предметы ее увлечений (героизированные собственной поэтической фантазией) не только открывали шлюзы стихотворным потокам, но и утверждали Цветаеву в реальности собственного существования. В превосходстве Бытия над убийственными мучительствами быта.

«Чаще всего она чересчур увлекалась людьми, чтобы не охладевать к ним, опять-таки, чересчур… в слишком заоблачные выси она возносила их, чтобы не поддаваться искушению низвергнуть, — писала взрослая Аля, — слишком наряжала в качества и достоинства, которыми они должны были бы обладать, не видя тех, которыми они, быть может, обладали… Не женское это было свойство у нее! — ведь наряжала она других, а не себя… И в этой ее душевной человеческой непринаряженности и незагримированности таилась одна из причин ее разминовений и разлук — возникновения ее стихов — сейсмограмм внутренних потрясений».

В безумные революционные годы Цветаева ухитряется существовать сразу в трех измерениях — в голодном, нищем, унизительном быту, в иллюзорном галантном Бытии исторических пьес, карнавалах влюбленностей, и постоянно — на фронте, рядом с Сергеем.

На стене комнаты широким размахом обращение к Сергею:

Признание на стене — неспроста — это лозунг, клятва. Главное, чтобы все видели, ведь в Борисоглебском частенько собирались участники студии. Для всех — вовлеченных в круг «избранных душ» и критически настроенных наблюдателей — Марина старалась все расставить на свои места: увлечения — высокие игры Бытия. Сергей — вечность, Небесная радуга. И никакой путаницы или перестановки здесь быть не может.

Дымит буржуйка — все же трубу не удалось надежно Вывести в окно — сплошные щели. А холод настигает. Холод — одно из малых бедствий, которые трудно переносит Марина, легко справлявшаяся с жарой.

— Марина, по-моему, печку пора «кормить», а здесь остались только щепки!

— Положи пока щепки! У меня руки в мыле. — Марина плечом поправила свесившуюся прядь. Стирала она своим манером: на стол красного дерева, принадлежавший, как и вся мебель гостиной, к купленному к свадьбе гарнитуру, раскладывалась замоченная ткань. Намылив щетку, Марина истово старалась справиться с грязью. Получалось чудовищно — но что еще хотеть от быта? Серое мыло пахнет застарелой помойкой, стиранное белье расползается дырами… Значит — снова штопать. А в Севилье цветут гранаты. Такие грациозные лепестки в бордовой кожице… Окна замка темнеют, лишь одном едва заметна на занавеси тонкая девичья тень… Здесь встретятся Анри и Казанова.

— Марина, но печка собирается погаснуть. Она уже съела щепки, которые я ей дала.

— Пфф! — В сердцах отбросив щетку, Марина взяла топор и хищно огляделась, выискивая жертву. Выбор пал на резной стул, обитый гобеленом (тоже из гарнитура), примерилась и рубанула со всего маха. Вонзившийся в плоть дерева топор застрял. Вогнала его поглубже ударами чугунного утюга. Вот вам и замки и менуэты! Хрясь!

— Марина! Это же ваши любимые стулья! Вам не жалко?!

— Ничего давно не жалко. Дажё себя. — Она продолжала расчленять стойко сопротивлявшийся стул — часть мебели уже ушла в буржуйку, остальная ждала своей очереди.

— Итак, одно окно, за бледной шелковой шторой и силуэт… Анри должен торговаться.

— Аля, читайте дальше. Вы остановились на реплике Анри.

— «Анри (смеясь и отстраняясь).

— … не забывайте — мы авантюристы: сначала деньги, а потом любовь.

Казанова (падая с облаков):

— Какие деньги?»

— Аля! Ты можешь читать громче! Я работаю топором!

— Хорошо! Я буду читать громче. Только можно вас спросить? Почему вы часто пишите «авантюрист»?

— Так. Слово нравится.

— Он непременно должен быть красивый?

— Думаю, да. Красавцем не обязательно. Обворожительным — непременно. — Марина выломала последнюю ножку, выкусила зубами с ладони занозу. — Поняла? Это интересный, смелый, умный и обворожительный человек.

— Значит, как папа? Авантюрист — это как наш Сережа?

Марина метлой собрала в совок щепки и высыпала их за дверцу печки.

— Аля, все деревяшки потом у печки горкой сложишь аккуратно. — Марина разогнулась, отвела со лба челку, прищурилась задумчиво. Собрала со стола «постиранную» рубаху и бросила в таз с водой, уже полный белья. Стерла со стола мыльную воду грязной тряпкой, не глядя, отбросила ее под стол. Улыбнулась с тайной радостью:

— Нет. Не как папа. Как Юрий Завадский.

— Потому что он артист на сцене среди замков и роз, а папа на войне?

Аля! Авантюрист — это особый тип человека. Рыцарь — тоже. Наш папа рыцарь, и он никогда не сможет стать авантюристом.

— А кого вы сейчас больше всего хотели бы видеть — Юрия или папу?

— Конечно папу! Прекрати расспросы, Аля. Мы так никогда не дочитаем этот акт, а я не допишу пьесу.

Сергей… Каждую секунду они ждали шагов на лестнице, письма, весточки. Каждый раз перед сном перед старой иконой Николая Чудотворца, подаренной Цветаевым к свадьбе с отеческим благословением, просили хмурого бородатого старца совершить чудо — сохранить жизнь «Белого лебедя». Сергей стал идеей, символом. Идеальный рыцарь, сражающийся за родину. Единственная любовь, символ дома, мира. Непорочность, верность.

Но идеи бесплотны. Часто, застывая мраморным изваянием, они больше похожи на памятник, у подножия которого идет совершенно не касающаяся каменного героя жизнь.

Роман с Завадским продолжался полтора года и, в сущности, был вполне платоническим, вернее — безответным. Марина была увлечена им, он — другими. Да она и не претендовала на место в постели или в сердце этого редчайшего экземпляра мужской породы. Зато Марина писала пьесы для него — героические авантюрные истории из XVI–XVIII веков, в которых бушевали высокие страсти, звенели шпаги, вились хитросплетения интриги, искрился юмор и бокалы… Писала, мечтая увидеть своего героя в созданных ею образах.