Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Душа заштопана? Поет? Ну, хотя бы — улыбается?.. Мы снова вместе.»— Сергей подхватил другой рукой Алю. — Бегемотик мой тут! Такого здоровенького выходила.

— И умного. — Аля поправила задравшееся платье. — Я очень развитый подросток. Марина даже мои рассказы печать хочет.

— Чудесные рассказы, эта милая крошка точно схватывает характеры, паршивка! — Нарочито «сердилась» Марина. — Знаешь, что написала про Вишняка? «Души у него мало, так как ему нужен покой, отдых, сон и уют, а этого как раз душа не дает». А? Ведь все точно.

— Но у вас было, кажется, другое мнение.

— Всегда ловлюсь на Душу. Вот и получила «это черное бархатное ничтожество». Ты же знаешь, я — бесплотная Психея, меня ловят на дружбу. Тот, кто ищет по мне Еву — женщину из плоти и крови, сильно обживется.

Сергей понял, что величественный Абрам Григорьевич Вишняк бесславно закончил свое триумфальное воцарение в Маринином сердце, или Душе — если ей уж так угодно называть вместилище лирических чувств.

Это не единственный случай в ее жизни: стихи были написаны, и человек, к которому они обращены, становился если не неприятен, то безразличен.

— Мне не хотелось оставлять в руках Вишняка переписку, стихи, книги. Настоятельно просила Лидию Чирикову пойти к нему и забрать все. Никаких следов от себя я этому ничтожеству не оставлю!

«А я начинаю привыкать! — подумал Сергей. — Вначале больно, теперь даже смешно. Ведь понимаю — Марина, как огромная печь, требует свежего топлива. А я, видимо, уже не гожусь. Брат, сын, идея… в общем — близкий родственник и предмет воспевания — ве-те-ран!»

Письма и рукописи удалось вернуть, в «творческом генераторе» Цветаевой наступило почти годовое затишье. «Недовесок любви», сэкономленный Вишняком, «убившем в ней женщину», почти не давал о себе знать. Чешская природа, цветущий пригород, приятные знакомства с такими же эмигрантами — не богачами, не снобами, вполне сносный прожиточный минимум — все это помогло ей сбросить берлинское наваждение.

Через год после приезда в Чехию Цветаева пишет: «Крохотная горная деревенька, живем в последнем доме ее, в простой избе. Действующие лица жизни: колодец-часовенкой, куда чаще всего по ночам или ранним утром бегаю за водой (внизу холма) — цепной пес — скрипящая калитка. За нами сразу лес. Справа — высокий гребень скалы. Деревня вся в ручьях. Две лавки, вроде наших уездных. Костел с цветником-кладбищем. Школа. Две «реставрации» (так по-чешски ресторан). По воскресеньям музыка. Деревня не деревенская, а мещанская: старухи в платках, молодые в шляпах. В 40 лет — ведьмы. И вот — в каждом домике непременно светящееся окно в ночи: русский студент! Живут приблизительно впроголодь, здесь невероятные цены, а русских ничто и никогда не научит беречь деньги. В день получки — пикники, пирушки, неделю спустя — задумчивость. Студенты, в большинстве бывшие офицеры — «молодые ветераны», как я их зову. Учатся, как некогда — в России, везде первые, даже в спорте! За редкими исключениями живут Россией, мечтой о служении ей. У нас здесь чудесный хор, выписывают из Москвы Архангельского. Жизнь не общая (все очень заняты), но дружная, в беде помогают, никаких скандалов и сплетен, большое чувство чистоты. Это вроде поселения, так я это чувствую, — поселения, утысячеряющего вес каждого отдельного человека. Какой-то уговор жить. (Дожить!) — Круговая порука».

Теплая, почти восторженная интонация Марины относительно «поселенцев» — редкое для нее состояние. Ведь не очень-то она любит «коллективизм». Ведь жизнь на природе непременно сопровождается тяготами ненавистного быта. Все приходилось делать собственными — Мариниными и Алиными — руками: таскать воду из колодца, хворост из леса, топить плиту, готовить, стирать, чинить одежду, мыть полы. Но после московских революционных лет приспособиться к деревенской жизни было гораздо легче; теперь удивить Цветаеву бытовым неустройством трудно. Да и Аля подросла, половина хозяйственных забот легла на ее плечи. У тридцатилетней выносливой Марины забот полно, но и сил достаточно, тем более что и все окружающие жили приблизительно так же. Она даже придумала себе ради заработка милое женское занятие — вязание. В Праге шерсть не дорогая, а шапочки и шарфы Марининого производства охотно покупали знакомые. Аля с большим вкусом вышивала на шапочке ветку или цветок, а потом и сама взялась за спицы.

Для Али наступил короткий период настоящего детства: с появлением Сережи ее дружба с Мариной перестала быть такой напряженно-интенсивной, какой была в Москве, она стала больше ребенком своих родителей, чем подругой матери, — и в этом была своя радость. Тревога московского бедствия отступила — можно было дурачиться и не бояться упреков в «легкомыслии». Можно было не думать о пулях, летящих где-то далеко в ее любимого Сережу, и дрожать от каждого стука в двери. Аля была с родителями, принимала участие в их жизни. Она была равноправным членом семьи. Сама Ариадна Эфрон замечательно рассказала об этом времени в «Страницах былого».

Ей запомнилось много простых и милых радостей. Вечера, когда Сережа читал им что-нибудь при керосиновой лампе, а Марина «рукодельничала»: чинила одежду, штопала чулки-носки или вязала. Встречи и проводы Сережи на маленькой пригородной станции, когда он уезжал или возвращался из Праги. Невинные розыгрыши, шутливые записочки, которыми они обменивались. Ожидание Рождества, когда все вместе мастерили елочные украшения — а потом и само Рождество, подарки, походы в гости. Менее радостными, но неизбежными были уроки с матерью, у которой хватало упорства и педантизма ежедневно заниматься с Алей русским и французским языками. Отец учил дочь арифметике.

Сережа не был притязателен в быту и не требователен к пище. Его восхищала Маринина кухня, о которой он всем рассказывал с наивным восторгом: «Марина готовит быстро. Бросает все, что есть, в одну кастрюлю, и получается замечательно!» Его не раздражал беспорядок и далеко не идеальная чистота в доме. Он радовался тому, что Марина переменилась, ей больше не Требуются «горючие материалы» для поэтического костра. Успокоилась. А «домашний уют»? Убогий домишко кажется дворцом в сравнении с фронтовой землянкой.

— Память моя — все помнит. В сердце же, когда Прошло! — НИЧЕГО… Я просто могу сказать: «это была другая» — и может быть: «Я с ней не знакомя…» — Марина рассуждала вслух, вывязывая длинный шарф Сергею. Она гордилась мужем. Ее Сережа был одним из «молодых ветеранов», прошедший путь Белой гвардии. Сергей усердно учился в университете, сдавал экзамены, занимался общественной работой. Старался так, будто диплом историка-филолога сможет что-то изменить в их жизни. Никто в этой семье не думал о профессии добытчика, утилитарной ценности знаний — так уж сложилось. Когда Сергей Вырывался из Праги, Марина заботилась о нем: старалась получше накормить, заставить отдохнуть. Она никогда не забывала о его слабом здоровье и писательских талантах. С ее подачи в Праге Эфрон начал работать над книгой «Записки добровольца», основанной на его дневниках времени революции и Гражданской войны. Они все писали — и все с удовольствием. В этот год Марине легко и плодотворно работалось — без истерик влюбленности, без разрыва сердца И погибели души.