Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

— После того, как чехи урезали мое пособие наполовину, кто-то у нас или должен просить милостыню, или зарабатывать.

— Все наладится, потерпи, дорогая. Уж в «Евразию» я твердо верю!

Поначалу увлечение Сергея движением евразийцев радовало Марину. Именно таких честных и преданных людей не хватало в антикоммунистическом крыле этого течения.

Сергей полностью отдавался увлекшему его делу, потому что ничего более важного для себя, чем будущее России, не воображал. Он почти не бывал дома, пропадая в издательстве. И тут катастрофически четко определилась новая проблема: вышла из-под контроля Аля.

Она помогала по хозяйству все с большей неохотой. Девочка рвалась к общению в компании молодых, хотела дышать широкой грудью, а не кухонными и хозяйственными заботами. Главное же, лет с 12-ти мать, столь горячо любимая с детства, стала раздражать ее. Непреклонность Марины, своеволие, известный семейный деспотизм, не терпящий оговорок, натянутые отношения с благожелательно настроенными людьми, с которыми Марина могла бы вести себя поделикатнее. Нежелание «быть милой», «любезной», «снисходить», даже в обстоятельствах, от которых напрямую зависело благополучие семьи. Отчаянная необдуманность поступков, в конце концов — демонстративно запущенная внешность небрежно стареющей женщины — все это раздражало Алю. Взглянув на Цветаеву, сразу понимали, что в ней нет ни капли желания приукрасить себя — и без прикрас великую. Великую и нищую. Разве здесь дешевыми духами и платьем с распродажи обойдешься? Уж лучше демонстративное небрежение женскими уловками и приманками украшательства. Иронию по отношению к ухищрениям других дам, старавшихся не терять привлекательности под бременем бедности и возраста, Марина не скрывала.

— Эта твоя знакомая, признаюсь, нелепо выглядит в румянах и шляпке. Но… Она старается остаться женщиной, — прокомментировала Аля встреченную на улице даму.

— Стать смешной? Ты этого от меня добиваешься, подсовывая какие-то замазки и краски для лица?

— Можно хотя бы попробовать пользоваться питательными кремами или чуточку припудривать нос и подкрашивать губы, — осторожно начала Аля. Ведь возраст давал о себе знать в условиях переутомления, постоянной сигареты и мучительной нищеты с утроенной силой.

— Премного благодарна! Любимая дочь нашла способ спасти меня от переутомления. — Они вошли в свой вонючий подъезд. — Тащи сумки и готовь ужин сама. — Опередив Алю, Марина вспорхнула по лестнице. Она была поджара, легка, с темным мрачным лицом без возраста, даже «золото волос» потускнело под напором седины. Аля, боготворившая каждую черту своей матери, больно переживала исчезающий, любимый с детства облик. И это постоянное раздражение от Марининой непреклонности по любому вопросу!

— Ладно, пусть не для себя, для отца постарайся, которому тоже больно смотреть на безвременное увядание любимой жены, — Аля выгрузила на стол еду. Отпор неожиданного негодования отшвырнул ее к стене. Там, пригвожденная Марининым презрением, она выслушала отповедь великого Поэта, надрывающегося над тазами с грязным бельем вовсе не за тем, что бы на сэкономленные на прачке гроши купить пудру. И не для того, чтобы соблазнять мужа, преданного ей не за локоны, а по родству души! Марина вытряхнула в раковину овощные отбросы, которые им удалось скупить за гроши на закрытии рынка.

— Детям дать хорошее образование — вот главное правило, завещанное мне родителями. И я останусь ему верна, даже если буду голодать и ходить голая! А Сергей Яковлевич этого и не заметит, поскольку в мою сторону давно не смотрит.

Аля убежала в комнату, захлопнув за собой дверь.

— Добрый вечер, дорогие дамы! — в прихожую, опасливо озираясь, вошел Сергей. Снял шляпу, измятый макинтош, положил под вешалку ветхий портфель, служивший, видимо, не одно десятилетие какому-нибудь преподавателю местной гимназии. Квартирка — жалкая, давно обветшавшая без ремонта, пропахла дешевым мылом и тушеной капустной.

— Сергей, вы опять задержались? Есть будете сами. У меня еще белье не стирано. А за ужин мы еще не брались. — Она демонстративно сняла с плиты и поставила на табурет в коридоре таз с горячей водой.

— Ты очень уж увлеклась стиркой, — заметил Сергей.

— О да! Любимое занятие! — Марина начинала злиться. — Я действую из соображений гигиены. Мы взрослые. Но я вовсе не хочу, чтобы Мур подхватил какую-то заразу. К нему все липнет!

Сергей удалился на скудно освещенную кухню. В раковине гора немытой посуды и каких-то репок. Голая лампа под потолком. Пыльные стекла без занавесок отражали его помятую, жалко скукожившуюся фигуру. Вот, рвался самоутвердиться, подняться на уровень Марины. Ну, хотя бы, стать ближе. Жизни не жалел, смерти не страшился, всегда стремился помочь людям… И чего добился? Корчился от домашних ссор, от одного грозного голоса Марины, окатившего его еще на лестничной клетке. Понял, что вечером, как теперь повелось, не обойдется без «дискуссий». Но, нет — дело приняло решительный оборот! Сегодня будет иная программа! Сдерживая радость, Сергей положил в тарелку чуть приправленную томатом тушеную капусту и вышел к Марине. Сейчас ему казалось, что полоса неудач и случайных служб кончилась — он нашел настоящее дело. Дело, позволяющее стать в семье главным.

— Вы явно веселы, Сергей Яковлевич. Получили главную роль в фильме? — Марина издевалась.

В 1927 Эфрон снялся в 12-секундном эпизоде в фильме «Мадонна спальных вагонов», режиссеров Марко де Гастина и Мориса Глаза. Марина смотрела фильм. Вначале она скучала, не опознав ни в одном статисте своего мужа, а потом плакала. В крошечном эпизоде, в котором сидящего на земляном полу заключенного-смертника конвоиры выволакивают вон, она узнала Сергея. И в 36 лет, в эмиграции его лицо все еще было «подобно шпаге» и в темных тенях горели страдальческие глаза. Крошечный, почти мгновенный эпизод был более чем красноречив. Чахоточная красота цветаевского избранника еще не потускнела. Особая «лебединая» стремительность пластики, поворотов головы и плеч, долгая кисть выразительных ладоней то в мольбе, то в отчаянии перед неотвратимым… А худоба облика — впалые щеки, тонкая шея, острые коленки, а нервность и взвинченность отмеренного и замкнутого казематом движения! Эпизод, говорящий так много об Эфроне, показался Марине страшным пророчеством, словно ей приоткрыли дверь в будущее. Фильм тогда прошел плохо, и деньги за него статист получил крошечные. Эти проклятые кадры сейчас стояли перед глазами Марины, и безумная жалось к Сергею затопила ее.

— Марина, вы зря смеетесь над моим кинопровалом. Кажется, мне удастся обойтись и без экрана. — Он встал, облокотившись на притолоку кухонной двери, с тарелкой «бигоса» и радостным выражением лица: