Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

Вернуться нельзя, жить здесь совершенно невыносимо. Бесконечные задворки, недоброжелательство эмигрантских кругов, тоска… На Цветаеву косятся и обходят стороной — прокоммунистические взгляды Эфрона не вызывают симпатии. Ситуация не способствует творчеству. Марина поступила с нарочитой «бессмысленностью» — через 10 лет после начала продолжила работу над поэмой «Перекоп», когда «сам перекопец… к Перекопу уже остыл», да и публика не ждала возвращения к этой теме. Как и Поэмы о Царской семье, которую Цветаева затеяла. Марина упорно работала над заведомо непопулярными вещами — вдохновляло чувство долга и полной свободы от «заказа» — потребы момента, настроения.

«Моему дорогому и вечному добровольцу» посвятила она уже ненужный ему «Перекоп». Может, ей хотелось напомнить Сергею те дни, могилы Добровольческой армии, которые он решил переступить? Ведь и в своей новой, чуждой ей деятельности он оставался для нее добровольцем. «Добровольчество — это добрая воля к смерти» — так истолковала это понятие Цветаева, выбирая эпиграф к «Посмертному маршу». Вероятно, она предчувствовала, куда ведет эта дорога…

С 1931 года Эфрону уже было известно, что он является официальным сотрудником Иностранного отдела НКВД в Париже. Подписав необходимые документы, он стал выполнять задания как групповод и наводчик-вербовщик. Существуют документы, согласно которым Эфрон лично завербовал 24 человека из числа парижских эмигрантов и десятками отправлял «добровольцев» воевать в Испанию, где «республиканцы вели справедливую борьбу с мятежниками кровавого диктатора Франко». Что изменилось в его положении? Сергей понял, что творит скрытую подлость? Решился искупить «вину добровольчества» сделкой с совестью? Нет, нет и нет. На это он был не способен. И указания должности в своей секретной анкете как «наводчика-вербовщика» не видел. Действовал по совести и тем же путем, каким поступили и с ним: рассказывал о сетях заговоров, окруживших Россию, о потребности в честных людях для выявления скрытых врагов. Особенно эта деятельность подходила тем, кто надеялся своим трудом завоевать право возвращения на родину. Бедный, бедный патриот Эфрон — наивный простодушный чудак. Он отказывался долгое время от зарплаты НКВД, так как считал свою работу не службой, а служением.

Можно ли было жить и писать в такой обстановке? Можно ли уйти из грязной кухни, от унизительной ссоры в другой мир: шагнуть — из ложного, уродливого — в свой собственный — верный, подлинный? Марина все еще владела золотым ключиком, обеспечивающим побег к себе. Потребность писать стихи не уходила. «Страшно хочется писать. Стихи. И вообще. До тоски». «Мой же отдых и есть моя работа. Когда я нё пишу — я просто несчастна, и никакие моря не помогут».

В тридцатые годы были созданы «Красный бычок» (1928), «Перекоп» (1928–1929) и, наконец, Поэма о Царской Семье (1929–1936). Эти вещи диктовались ее долгом перед историей и собственным прошлым; она писала их уже не в уединении, а в одиночестве, ибо читателя для них не было, и даже Сергея Эфрона, их вдохновителя и героя, ее постоянного преданного читателя, они должны были раздражать. Потом еще родился «Пушкин», «Сонечка», «Тоска по родине», «Два письма о гомоэротической любви» и множество стихов — откликов на неожиданные увлечения.

Как ни странно, но из всей семьи именно Цветаева больше всех тосковала по России. Не той — с демонстрациями и знаменами, а своей — рябиновой, тарусской, золотящейся кремлевскими куполами. Все семь лет до смерти Бальмонта (также осевшего с женой в Парижском предместье и по-прежнему нищенствовавшего) Цветаева неизменно ходила с больным стариком к Пасхальной службе, которую они отстаивали плечо к плечу за неимением места в маленькой Трубецкой домашней церкви в большом саду, под молодой листвой, под бумажными фонарями и звездами. Он рассказывал о Воскрешении Христовом так, что сомнения не оставалось — он был там. Сквозь прозрачную листву и пучки ясеневых сережек Марина видела сразу и Древнюю Иудею, и весеннюю Москву, в которой церковь теперь запрещена. Именно в гонимые храмы Марина ходила бы, несмотря на все запреты. И Храм Христа Спасителя, над официозной громоздкостью которого посмеивалась, взорванный, поруганный, любила нежно. За жертву, За муку, за расставание.

В начале 1937 года Ариадна Эфрон получила советский паспорт и 15 марта уехала в Москву. Ехала навстречу с мечтой, с настоящей родиной, своей юностью, любовью. Смеялась, вспоминая и пересказывая всем слова Ивана Бунина:

— Ну куда ты, дура, едешь? Ну, зачем? Ах, Россия… Куда тебя несет?.. Тебя посадят…

— Меня? За что?

— А вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьешь верблюжьи пятки!

— Я?! Верблюжьи?!

А на прощанье:

— Христос с тобой, — и перекрестил. — Если бы мне было столько лет, сколько тебе, пешком бы пошел в Россию, не то, что поехал бы, и пропади оно все пропадом!..

И пропало бы…

Друзья и знакомые нанесли Але множество подарков, она уезжала вся в нарядных обновках. Цветаева подарила дочери граммофон. Смотрела — одна мрачная среди веселых, — как втаскивают в купе громоздкий футляр:

— Нельзя ж без музыки… — Виновато покосилась на дочь. Нырнула в ее сияющие глаза и почувствовала, как вмиг все прошло — непонимание, глупые обиды, стычки самолюбий — раны несовпадений. Ее Аля, часть ее души, ее тела, ее жизни всегда была рядом. И вот — уезжала… Господи, куда? Как страшно. Марина молчала и согласно кивала. В вагоне быстро сняла с себя и надела на Алю любимый серебряный браслет, брошку-камею — ту самую, мамину и еще — крестик — «на всякий случай». Как хотела Марина радоваться с Алей, как хотела для нее этого пошлого, невероятно нужного счастья… Но почему все лились и лились слезы?

— Да ладно вам заливаться, мадам, — сказала проходившая мимо купе сгорбленная старушка. — Не хороните же.

Аля достала пудреницу и провела пуховкой по гордому носу матери.

«Отъезд был веселый, — писала Цветаева подруге, — так только едут в свадебное путешествие, нанесли подарков — настоящее приданое: у нее вдруг стало все и белье и постельное белье и часы и чемоданы и зажигалки — и все это лучшего качества… я в жизни не видела столько новых вещей сразу, да и то не все».

18 марта нагруженная чемоданами, элегантная, красивая, полная надежд и веры в счастливое будущее, Аля ступила на перрон московского вокзала — из репродукторов рвалась боевая «Марсельеза», звучали марши, звонкие голоса.

— «Я знала, когда приехать. В праздник Парижской коммуны — день моего приезда — всегда будут вывешивать красные флаги!»

От встречи с Москвой у Али кружилась голова. И ведь не в гости приехала — домой!