Людмила Гурченко - Люся, стоп!

Бежать! О, я понимаю, как со мной было трудно, да просто невозможно. Сколько же этот человек принял на себя чужого, от той жизни. Но я ничего не могла в себе изменить. Ничего. Время, время, оно еще не вышло. Какой я ему досталась? Злой? Ненормальной? С желчностью ответов? Ни то и ни другое. Но и то и другое. Ох, как было со мной непросто иметь дело. Подозрительность. Подозрительность в кубе. Это не каждый выдержит. А что делать? После всего того я всегда держалась настороже.

В девяносто пятом году пригласил меня в Театр сатиры Шура Ширвиндт подыграть ему в его театральном бенефисе. Согласилась сразу. Пьеса Эдварда Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». Пьеса не новая. Она прошла по театрам под названием «Спортивные игры восемьдесят первого года». В то время я ее не видела, но шум вокруг был большой. Радзинский для Шуры дописал два небольших акта. Таким образом, получилась пьеса о восьмидесятых, девяностых и сегодняшнем, 2000-м, временах. Пьеса идет уже пять сезонов с неизменным успехом. Автор фантастически предугадал события будущих лет. И каждый спектакль, когда Шура Ширвиндт говорит: «Потревожьте их, только точечно, чтобы мирное население не пострадало» — в зале замечательная реакция, что бы в это время за окном ни происходило. В пьесе семейная жизнь, вывернутая наизнанку, находит нового и нового зрителя. Иногда, когда в конце спектакля мы выходим на поклоны, — в зале одна молодежь.

— Ну, Шура, потрясающе Радзинский угадал, ну просто ах!

— Ну — гений, что ты хочешь…

Не просто мне было прийти в Театр сатиры, куда меня не приняли когда-то в конце шестидесятых. Но я так обижала Шуру. И я пошла к нему в спектакль безоговорочно. К сожалению, не научилась так: «Подумаю, дам ответ через неделю, ах, да-да-да, любопытно, но…» Я сразу говорю: да или нет. Даже неинтересно. Но тогда бы это была не я. Сразу взялась за работу. Репетировал режиссер Андрей Житинкин. На эту работу почему-то никто из режиссеров не отваживался. А Житинкин сказал, — да, это интересно. И выиграл. Роль у меня, как, впрочем, и всегда, непростая. Простые мне не предлагают. Пьющая, эксцентричная особа с богатыми именитыми «предками», то есть из «золотой» молодежи шестидесятых. Вышла замуж за человека не своего круга назло родителям и из-за его безумной любви. А любила всю жизнь другого.

Эти невозможные выяснения и выносы на поверхность семейных тайн идут в такой тишине зала… Мне кажется, что каждый человек в зале пропускает все через себя. Но Радзинский потому и грандиозен, что вдруг, неожиданным поворотом, репликой, заставляет зал выйти из тишины и взорваться смехом и аплодисментами. Пьеса, в которой нет ничего о любви героев сегодня. Есть только вчерашние ее сполохи, воспоминания. Мы же играем как спектакль о странной всесильной «любви всегда». И в этом заслуга режиссера. Он находил любовь там, где ею, казалось бы, даже не пахнет.

Ну а так, если по-человечески, то не думаю, что мое появление в этом театре было кому-то по душе. Есть такие детали, о которых и не расскажешь. Просто это театр. И этим все сказано. Пришла. Отыграла. И до свидания. До следующего раза. Если он будет. В театре всякое бывает. Несмотря на то что «Поле битвы…» всегда имеет успех и всегда собирает полный зал, мы его не часто играем. По некоторым моментам в течение этих пяти сезонов, конечно, мне нужно было бы собрать манатки и хлопнуть дверью. Но я этого делать не буду. Один раз не сделаю. Учусь, учусь…

Случилось это в Риге. Свалилась на меня незнакомая болезнь — габденовый агранулоцитоз. Отыграла я два «Поля битвы…». На втором дежурила «скорая». Не могу подвести театр. Билеты проданы. Играю. Температура под сорок, но все соображаю. Наутро так заболело горло, что слова сказать невозможно. Повезли меня в рижскую инфекционную больницу. Похоже было на дифтерит. Врач, очаровательная женщина, удивилась, — только вчера она была на спектакле. Взяли анализ крови, затем спинной мозг — очень мало лейкоцитов. Говорят: «В Москву возвращаться нельзя, не довезете. Будем лечить здесь». На следующий день, когда анализы ухудшились совсем: «Немедленно везите в Москву. Нам летальный исход не нужен».

Ого! Летальный исход… А Миронов? Он тоже умер в Риге.

Прилетели в Москву, институт гематологии. Лейкоциты — ноль. Все в масках, вместо окон решетки с фильтрами. В общем, она пришла. «Если бы вы приехали на два часа позже, то и лечить уже было бы некого». Врачи знают, чем эта болезнь пахнет. «Сообщите всем близким родственникам, всякое может быть».

Кому сообщить? Как-то позвонила мама, чтобы сообщить, что у них объявился Костя и что они нашли общий язык с моим зятем. Оказывается, раньше я не давала Косте «развернуться». Какие метаморфозы с людьми. Костя так ненавидел и презирал Сашу именно за его расчетливость и чрезмерный практицизм. У Саши как-то очень быстро развилось величие и презрение ко всем. С отцом не разговаривал лет десять, потом с матерью. Это же он внес и в нашу семью. Нет, ничего нельзя сказать о том, каким человек будет завтра. А может, он и не менялся, а был таким, просто ждал нужного, своего времени. Как и Костя. Два зятя разбили нашу семью.

Я числилась как тяжелобольная. Нянечек не хватало. И со мной в палате жил Сергей Михайлович. Сутки — ночью и днем в маске. Ужас. Приехала из Харькова моя подруга Любочка Рабинович. Она сидела со мной, когда Сергей Михайлович уезжал на работу.

Пришла Маша. Сквозь мираж я разглядывала ее. Нет, она прежняя. Она была такая добрая, как в былые времена.

Потом лейкоциты стали возвращаться. И ко мне уже входили без маски. Опять была Маша, но куда-то спешила, показывала новый стек для конного спорта. Спросила, можно ли ко мне придет костюмерша? «Мама, она хочет наладить с тобой отношения». И все. А позже Любочка призналась, что мою дочь больше всего интересовало, расписаны ли мы с Сергеем Михайловичем и интересно, кому достанется моя квартира после моей… ну, ясно.

12 ноября Сергей Михайлович позвонил ей. Спросил, когда придет она поздравить меня с днем рождения.

«Мне некогда ходить по больницам. У меня на руках и стар и млад».

Ясно. Теперь совсем просто. Если я и буду на краю, ей я никогда не позвоню. Ох, ох, ох… Это жестоко, но, может быть, следует хоть раз побалансировать между жизнью и смертью, чтобы сразу увидеть обе стороны. И увидишь все как есть: и что ты такое, и кто окружает тебя. Без ореола, реально, как оно есть. Да, вот так живешь и уверена, что знаешь своих близких, друзей, знакомых. Так хочется думать. На этой вере и строишь свою жизнь. И делаешь, и планируешь, и рассуждаешь, исходя из своих собственных представлений о них. А они-то другие. Когда приходит беда, вот тут-то и приходят и бередят душу такие открытия.