Валерий Поволяев - Адмирал Колчак

– Пока еще не в плену, но через два дня будете там. – Такэсида говорил таким тоном, что у Колчака не оставалось сомнений – так оно и будет. Он кивнул капитан-лейтенанту на прощание и повернул назад, в казармы.

В промозглом сером воздухе летала сажа, хрустела на зубах, во рту в комок сбилась горечь, начала вновь ныть где-то в далекой дали, у самого горизонта. Понимал: если продерется – то выживет. Если не продерется... Об этом думать не хотелось. Ни в яви, ни в бреду.

Через несколько дней Колчак очнулся – у его изголовья сидел врач-японец в круглых очках, делающих его похожим на собаку, а рядом стоял Сыроедов и жестами, мычаньем пытался что-то объяснить. Японец внимательно смотрел на него, скалил зубы и, кивая утвердительно головой, произносил совершенно по-русски, как какой-нибудь мужичок с огородной грядки:

– Ага! Ага!

А Сыроедов все объяснял и объяснял. Колчак не выдержал, раздвинул горячие, плохо слушающиеся губы в улыбке: ай да Сыроедов! Японский врач оживился, спросил, разговаривает ли господин лейтенант на английском.

Колчак ответил утвердительно.

Начал поправляться он не скоро, это произошло уже весной, в апреле 1905 года, город, как и год назад, плыл в медовом духе цветущих садов, и запах этот вызывал в душе невольное щемленье: а ведь на улице все та же весна... Неужели уже нет в живых адмирала Макарова, мичмана Миши Приходько, многих других, кто долгое время находился рядом – прежде всего артиллеристов его батареи, погибших в Скалистых Горах? Вскоре Колчака как военнопленного вывезли в Японию, в город Нагасаки.

Война еще не была закончена, хотя русские войска месяц назад были разбиты под Мукденом [106]... Но на подходе находилась мощная балтийская эскадра под командованием вице-адмирала Рожественского, [107]и русские рассчитывали на нее – вот она-то уж задаст трепку хвастливому и бойкому японскому адмиралишке, Тоге этому...

К пленным офицерам в Японии отнеслись с уважением. Такэсида не врал, не преувеличивал, говоря, что их встретят как героев. Русских офицеров действительно встретили как героев. В частности, больному, измученному частыми приступами ревматизма Колчаку предложили полечиться на своих минеральных водах.

Колчак отказался, он был военнопленным и желал разделить судьбу свою с другими пленными солдатами и офицерами.

После Цусимы, после «странных» переговоров о мире, когда всем стало ясно, что Россия бездарно проиграла войну (хотя японцев, как многие думали, надо было только дожать чуть-чуть, Япония здорово обнищала в этой войне, в казне микадо совершенно не было денег, а в стране – людей, способных держать винтовку, каждый пятый человек был убит, Япония по уши сидела в долгах, она просто не могла продолжать боевые действия, в это время наша бесконечно родная, наша глиняная Россия решила позорно капитулировать), всем русским офицерам предложили отдохнуть в курортных местах Японии – если у кого-то было такое желание – либо вернуться на Родину.

Все предпочли возвратиться в родные края.

Дорога домой была долгой – через половину всех существующих на земле морей и океанов, через Америку. В Санкт-Петербург Колчак вернулся инвалидом – он почти не мог двигаться.

Комиссия из полутора десятков врачей долго обследовала лейтенанта и выдала ему бумагу об инвалидности, а также наказ – срочно лечиться. Если Колчак не будет лечиться, то его, во-первых, спишут с флота, а во-вторых, до конца дней своих он будет прикован к постели – так в постели и пройдут лучшие его годы – остаток молодости, зрелая пора, а затем и старость, которую к лучшим годам отнести, увы, никак нельзя.

Морское ведомство приказом от 24 июня 1905 года отправило Колчака в длительный, как принято сейчас говорить, отпуск – на полгода, и лейтенант поехал на воды – надо было изгонять из себя холод Севера, мозготу, боли, надо было прогревать, массировать, разрабатывать окаменевшие, наполненные отчаянной ломотой кости, и делать это нужно было незамедлительно.

Если честно, Колчак подумывал о том, что ему придется снять военную форму и по другой причине: Морское ведомство дышало на ладан, оно почти перестало существовать – Россия лишилась большей части своих кораблей... А что такое чиновничья надстройка без кораблей, без базиса? Тьфу! Андреевский флажок на деревянной палке. Флаг должен быть прикреплен к флагштоку, флагшток же – часть эсминца или броненосца.

А броненосцев-то у России как раз и не было.

Воды поставили Колчака на ноги. Когда он вернулся в Петербург, его ожидали награды за Порт-Артур: георгиевское оружие – золотая сабля с надписью «За храбрость», орден Святой Анны [108]четвертой степени – также с надписью «За храбрость» – этот орден ему вручили за службу на эсминце, точнее – за потопленный японский крейсер, орден Святого Станислава [109]второй степени с мечами. Мечи, как известно, давались только воинам, тем, кто отличился в боях с противником – это была очень почетная деталь в ордене (в отличие от орденов без мечей, которые носили обычные «штатские шпаки», получавшие награды за то, что они протирали штаны в государевых конторах), это была даже не деталь, а некое очень желанное дополнение к ордену.

К ордену Святого Владимира [110]четвертой степени, полученному еще за первую полярную экспедицию вместе с Толлем, лейтенанту Колчаку также были пожалованы мечи. (Впрочем, произошло это чуть позже, уже в 1906 году.)

Многие в России похоронили мысль о том, что «глиняное государство» после поражения в войне с японцами сможет вновь обзавестись флотом и стать крупной морской державой. Колчак не относился к числу этих людей. Более того, он считал: флот русскому мужику нужен так же, как хлеб, воздух и вода, как «окно», прорубленное в Европу, и серп для уборки хлеба, без мощного флота Россия всегда будет считаться державой, стоящей на коленях.

Едва Колчак появился в Санкт-Петербурге, едва успел обнять жену и отца, вдохнуть немного воздуха Невского проспекта, снившегося ему в горячем Порт-Артуре сплошь в синих хвостатых метелях, как президент Академии наук великий князь Константин Константинович написал письмо морскому министру с просьбой откомандировать лейтенанта Колчака в распоряжение Академии до первого мая 1906 года – надо было до конца обработать результаты Русской полярной экспедиции.

Просьба была незамедлительно удовлетворена, – и не только потому, что это была просьба великого князя; в Морском ведомстве царило полное уныние – в подчинении у бравых офицеров остались лишь деревянные барки времен севастопольской обороны, [111]из которых при скорости более двух узлов – это, переведя на сухопутный язык, примерно три с половиной километра в час – вылетали крепежные гвозди, да в воду шлепались заклепки, да еще остались музейные ботики, на которых царь-батюшка Петр Алексеевич учинял потешные морские баталии. Многие блестящие офицеры, удостоенные боевых наград, посчитали это настоящим позором и покинули Морское ведомство.