Валерий Поволяев - Адмирал Колчак

Она ожидала, когда же к ней подойдет Колчак, но тот не подходил к Анне Васильевне, и она поняла, что очутилась в том же положении, в котором двадцать минут назад находился Колчак. Щеки ее зарделись, взгляд посветлел, сделался гневным, губы поджались, но Колчак словно не замечал туч, сгустившихся над ним, продолжал беспечно, как юный гардемарин, болтать с усатой Штуббе.

Анна Васильевна, не выдержав, стала передвигаться к нему: пересела на один стул, затем на другой, потом очутилась около рояля, задержалась там на несколько мгновений, снова двинулась дальше. Наконец она оказалась около Колчака. Он, смеясь, излагал очередную морскую байку своей усатой собеседнице, та гулко хохотала, в хохоте ее уже слышались нервные визгливые нотки. Анна Васильевна тронула Колчака пальцами за плечо.

Колчак умолк, неожиданно сжался и втянул голову в плечи. В эту минуту он был похож на побитого ребенка.

– Васильевич, я хочу рассказать вам одну историю, – тихим невнятным голосом начала Тимирева, с откровенной ненавистью косясь на хохочущую усатую бандершу, – есть ли у вас одна минута, чтобы выслушать ее?

– Конечно, – поспешно проговорил Колчак, которому сестра Штуббе враз стала неинтересна.

– Один человек – обычный простой человек, крестьянин, который пас коней, доил коров и готовил чесночную колбасу на продажу, поссорился со своей невестой. Дело, конечно, житейское, с кем, как говорится, не бывает, но наш герой воспринял эту ссору очень остро, покинул родное село и ушел неведомо куда. По дороге сделал остановку и, усталый, черный от обиды и забот, уснул на холме. И так было ему плохо, так гулко, с перебоями, колотилось его сердце, что нескладешному человеку этому вздумала посочувствовать фея, жившая в этом холме. Проснулся он в царстве красивых воздушных фей, перед каждой из которых его драгоценная невеста была обычной грудой навоза... – Услышав про навоз, усатая бандерша трубно захохотала. Колчак с неожиданной неприязнью глянул на нее, поджал губы и отвернулся в сторону. Тимирева продолжала бесцветным, чужим голосом:

– Фея полюбила этого человека, ввела в свой круг, который был ему непривычен: его удивлял серебряный смех фей, разговоры про первые лучи солнца, способные пробудить всякую птаху и всякого зверька, как бы крепко те ни спали, – это ему казалось таким незначительным, мелким, что он даже затосковал и стал рассказывать влюбленной фее, тоненькой, стройной, гибкой, как лоза, какая у него великолепная невеста – рыхлая баба с волосами неземного цвета и расхлябанным, широким, как у пароконки, задом, как дивно он обжимался с нею под ивовыми кустами на берегу реки, с каким наслаждением вдыхал запах пота, распространяемый ее подмышками, и строил планы на будущее. Планы эти были грандиозны: парень собирался купить зеленую тележку на колесах с дутыми шинами и развозить на ней всякую мелочь – наперстки, нитки, бисер, мишуру, пуговицы, – и он обязательно это сделает, как только вернется домой.

Фея, слушая его рассказы, все скучнела и скучнела. Вскоре глаза у нее начали поблескивать от слез. А потом она и вовсе попрощалась со своим пленником и отпустила его восвояси, наверх, на волю, к своей Дуньке с поросятами и тележкой, выкрашенной зеленой краской. Проснулся наш герой на старом месте, где уснул, на холме, среди родных навозных запахов. И такой топорной, такой страшной ему показалась широкозадая его невеста, что он завыл, как собака. Но вой – не вой, а вернуть назад уже ничего было нельзя.

Хоть и начала Анна Васильевна свой рассказ тоном тихим, невнятным, доверительным, а закончила голосом злым, свистящим, слова ее больно, металлом ввинчивались в уши Колчака.

Он приподнялся на стуле, потянулся к руке Анны Васильевне:

– Простите меня, дурака, – сказал он и поцеловал руку, пахнущую нежным цветочным «о’де колоном». Повторил: – Простите меня, Анна Васильевна!

Тимирева была довольна: она поставила Колчака на свое место, он словно прозрел, а неприятно хохочущая дама исчезла – он перестал замечать ее.

Отдалять Колчака от себя и вообще держать его на расстоянии никак не входило в планы Анны Васильевны.

Вице-адмирал Эссен умирал. Умирал сильным, молодым – ему стукнуло всего пятьдесят пять лет – полным надежд... и вдруг все оборвалось: простудился во время морского перехода, больше положенного провел на ветру да в сырости, когда в шторм шли из Ревеля в Гельсингфорс – волны поднимались такие, что огромный флагманский крейсер «Рюрик» проваливался в водяную преисподнюю, как крохотный бумажный кораблик, вода выбила даже стекла из трубок дальномеров. Внутри крейсера все громыхало, гудело, каждая железка натянуто тряслась, трепетала, будто в тяжелой падучей болезни – на «Рюрике» думали, что уже не дотянут до берега... Но до берега дотянули, а вот командующий схватил жесточайшее воспаление легких.

Умирал Эссен трудно, люди в таком возрасте всегда умирают трудно. Жизнь цеплялась за его тело до последнего, хваталась за каждую мышцу, за каждую жилку, за каждую клеточку, не хотела уходить. Было бы Эссену девяносто лет, наверное, смерть его была бы более легкой. Он хрипел, закусывал крепкими молодыми зубами губы, из прокусов обильно текла кровь, рыжая борода от крови делалась красной, как брусничный куст по осени.

Перед смертью он пришел в себя, чистыми осмысленными глазами осмотрел всех, кто собрался у него в каюте. Вздохнул:

– Эх, жаль Колчака нет... Видимо, не сумел покинуть Минную дивизию. – Эссен с досадою застонал. – Очень хотелось перед смертью повидаться с Колчаком. Лучшего командующего Балтийским флотом не найти. Передайте это в Ставку.

К нему приблизился опечаленный, с неряшливо расчесанной клочкастой бородой Тимирев.

– Ваше высокопревосходительство, может, вас все-таки надо доставить на берег, в госпиталь?

Адмирал неприятно пошевелил нижней челюстью, будто матрос, получивший удар по зубам от старшего офицера.

– Пустое, – сказал он, – не забивайте свою голову чепухой. Мне уже никто не поможет, ни один госпиталь, ни один врач. – Адмирал вновь пожевал губами и неожиданно увидел себя, молодого, гибкого, одетого в японское кимоно, на ярко освещенной играющим лунным светом веранде легкого летнего домика, и он подумал, что из тех, кто пришел к нему тогда на праздник цукими, в живых уже, кроме него да Колчака, никого не осталось. Эссен застонал – умирать ему не хотелось, очень не хотелось.

Один из мичманов-братьев погиб там же, в Порт-Артуре, мастер вызывать с того свете духов врач Сергей Сергеевич сгорел в огне тифозного костра – не стало его в два дня, второго мичмана Приходько Эссен, честно говоря, потерял из виду, хотя если бы второй Приходько был жив, он обязательно появился бы на Балтике. Эссен всегда старался пригреть порт-артуровцев, но Приходько не появился, и адмирал понял, что он тоже погиб, остались они из той романтической компании только двое – Эссен да Колчак... А теперь число романтиков рубится ровно пополам: остается только Колчак.