Мансур Абдулин - 160 страниц из солдатского дневника

В этот момент сзади со страшным треском разрывается крупнокалиберный снаряд. Чувствую, что меня поднимает в воздух и отбрасывает в одну сторону, а мою левую ногу - в другую! Причем я понял так, что ногу мне оторвало с корнем, у самого живота, вместе с ягодицей... Пока падал, мелькало в голове разрозненное: "Даже жгута не наложишь... Не осталось от ноги ни сантиметра... Потеряю много крови, и конец... Кишки и те не будут держаться... Лучше бы убило... Эх, Мансур, Мансур, и ранило-то тебя не по-человечески..." Едва приземлился, щупаю - нога на месте! Бедро скользкое, в крови, но на месте!!! Что за дьявольщина, почему же я свою ногу не чувствую?!

Оказывается, осколком снаряда перебило мне левый седалищный нерв. Это я узнал сам, только много позднее, в госпитале: что у людей имеются седалищные нервы, что поврежденные нервы перестают работать, и тогда нога висит, как тряпка...

А пока я лежу на земле возле огромной дымящейся воронки, в которую можно опустить и спрятать походную кухню, и мысль занимает меня пока одна - как бы мне, если не отобьем эту атаку, не оказаться у гитлеровцев в тылу.

Тело само пришло в движение - пополз, волоча за собой мертвую ногу с полным сапогом крови. Нога тяжелая. Невольно вспомнился солдат под Сталинградом, который сам отрезал свою ногу, как лишний груз... Но мне пока не столько больно, сколько страшно, как бы не угодить в плен к немцам...

Кто-то остановился и помогает мне встать. Это лейтенант Тарасов Алексей. У него разбита левая кисть. Я обнял его за шею, кое-как вспрыгнул на свою правую, и мы с ним на трех ногах проворно стали удаляться в направлении нашего тыла.

Сапог с моей левой ноги потерялся, и я даже не заметил, где и когда это произошло. Нога не чувствовала совсем.

На скошенном пшеничном поле нас обогнали две повозки с ездовыми, в одном из которых я узнал давнего боевого друга еще со Сталинградской битвы, того самого Моисеева - отца семерых дочерей, с которым мы форсировали Ворсклу,.. Моисеев нам сказал, что контратака немцев захлебнулась.

Почти невероятно, но судьба опять меня свела с этим человеком, и опять мне помогает спастись лошадь. Моисеев разгрузил свою повозку, толстым слоем набросал в нее пшеничной соломы, мы с Тарасовым легли на эту постель, и наша повозка резво помчалась к Днепру. Подъехали затемно. Через понтонный мост движение было односторонним - с левого на правый берег. А обратно переправляли только на лодках и катерах, и только раненых. Здесь мы простились с Моисеевым, и больше я его никогда не видел. На левом берегу нас ожидали грузовые автомашины с соломенной подстилкой в кузовах. Шоферы торопились до рассвета загрузиться и уехать как можно дальше от Днепра, так как днем фашисты начинали тут бомбить...

Наконец наша машина, выехав на дорогу, понеслась на восток. Дорога вся разбита, воронка на воронке. А машина несется, не сбавляя скорости. Шофер торопится умчаться как можно дальше, дальше от бомбежек, от войны... Мы в кузове гремим как дрова, но терпим. Нам уже не страшна тряска эта сумасшедшая, лишь бы скорее добраться до санбата... Шофер сделал короткую остановку и заглянул к нам:

– Терпите, братишки. Я знаю, что вам в кузове плохо. Но надо до рассвета уехать от Днепра... на сто - сто пятьдесят километров. Там санбаты, и туда не долетают фашисты. Терпите ради своего же спасения.

И опять рванулась машина, прыгая и виляя... Шоферам тоже трудно на войне было...

Подъехали к санбату. Нас погрузили на носилки, положили на твердую землю Шофер попрощался, он должен был теперь загрузиться снарядами, патронами - и опять обратно к Днепру... А нас понесли к операционным столам, которые были установлены в брезентовых палатках.

Хирург предупредил, что наркоза не будет. Всех оперируют "на живое"... Хирург стоял передо мной в белом халате, забрызганном кровью. Капли крови и на шапочке, и на маске, и на груди. Сильные его руки были похожи на руки шахтера или артиллериста. Меня уложили на операционный стол вниз животом и быстро примотали к столу бинтами руки и ноги. Хирург меня успокоил тем, что ягодица, где он будет делать операцию, такое место у человека, которое не требует от хирурга никакой осторожности. И это место можно резать без всякой опаски для жизни.

– Будет больно, но несмертельно. Лежи спокойно и не мешай мне работать! Понял?

Я лежу и думаю, что действительно хирург прав Ну, что это такое, ягодица? Мягкое место человека... А сам поглубже прячу голову в кучу ваты - если буду орать, то в вату...

Казалось, что хирург не резал, а тянул и рвал на части мое тело, чтоб достать глубоко сидевший осколок.. Орал я сильно. До хрипоты, как бывало сотни раз, когда мы броском ходили в атаку. Там орали, чтоб подавить свой собственный страх и чтоб испугать фрицев. Когда орешь благим матом, делаешься сам смелей и страшней перед врагом... А теперь я орал, чтоб заглушить жуткую боль в теле, которое разваливает ножом хирург...

А хирург не мешал мне орать. Ему важнее, что я не прыгаю на операционном столе. А мой оглушительный рев ему не мешал... На войне все понимают друг друга без слов.

Жгучая боль стала общей и ровной. Потом прогремел упавший в таз осколок. Потом комариные укусы иглы. Потом перевязка широким бинтом. Это уже не хирург. Девичьи руки я почувствовал всеми нервами моего обиженного болью тела, уловил доброе прикосновение пальцев, неизвестно кому принадлежавших. И только мое воображение рисовало божественный образ белокурой красавицы... Я не мог видеть ее, потому что лежал лицом вниз. И на носилках лежал подобным образом и поэтому не увидел ту, которая прикоснулась первой к моему сердцу...

Утром нас погрузили опять в кузов грузовика и переправили в полевой госпиталь - в районное село Новые Санжары.

Не помню я номера эвакогоспиталя в Новых Санжарах между Полтавой и Кременчугом. А помню первую баню. Баню организовали с помощью местных жителей - стариков, женщин и детей. Все мало-мальски трудоспособные новосанжарцы пришли помочь медицинским работникам госпиталя в этой сложной и очень трудоемкой работе - помыть окопных солдат с тяжелыми ранениями.

Все поступающие сюда солдаты - очень грязные, обросшие. Тут их отмоют, подстригут, и будет солдат как грудной младенец - чистенький, обласканный, накормленный.

Баня эта совсем не баня, а какая-то контора или начальная школа. Носят беспрерывно люди воду откуда-то. Из Ворсклы?.. Молодые и сильные - на коромыслах, целой вереницей, как муравьи. Во дворе над огромными кострами в огромных котлах и в железных бочках греется вода. Горячую воду заносят в помещение, где топятся железные печки, чтоб обогреть воздух. Всюду комната уставлена столами, лавками, топчанами, застелена белыми простынями, а на них лежат раненые солдаты - голые, в чем мать родила...