сборник - Говорят погибшие герои. Предсмертные письма борцов с фашизмом

В ночь под новый, 1942 год был взорван склад боеприпасов. Под 1 Мая, несмотря на усиленную охрану, на телеграфных проводах появилось более 20 красных флажков; регулярно перерезались телеграфные и телефонные провода, связывающие Хотин с Черновцами и районом.

В 1942 году, когда советские войска отражали атаки рвавшихся к Волге фашистских армий, оккупационные власти усилили репрессии против подпольщиков. Гитлеровцы боялись советских патриотов и сотнями тысяч сгоняли их в концентрационные лагеря. Оккупантам удалось ликвидировать ряд подпольных организаций в Черновцах и Черновицкой области.

Летом 1942-го в организацию проник провокатор. 6 августа начались аресты. Было арестовано 16 наиболее активных ее членов. При обысках на квартирах у подпольщиков нашли советскую литературу, оружие, а в доме Семенчука — переносной радиоприемник. После пыток в хотинской полиции патриотов перевели в черновицкую тюрьму. Дело о хотинском подполье передали в черновицкий инспекторат полиции. Ходом следствия интересовался даже главарь румынских фашистов Антонеску. 28 августа 1942 года в секретном распоряжении румынской генеральной дирекции полиции областному инспектору полиции в Черновцах указывалось: «Имеем честь сообщить Вам, что господин маршал Антонеску постановил, что украинские коммунисты Галкин Кузьма, Манченко Владимир и остальные, арестованные в Хотине, должны быть осуждены в течение 10 дней и должны быть присуждены к высшей мере наказания».

В сентябре 1942 года военный трибунал 8-й пехотной румынской дивизии приговорил пятерых членов штаба организации: Кузьму Галкина, Владимира Манченко, Александра Непомнящего, Николая Салтанчука и Дмитрия Семенчука — к смертной казни. Шесть комсомольцев были осуждены на пожизненную каторгу и пятеро — к различным срокам каторжных работ.

В воскресенье 24 октября 1942 года в 7 часов утра на окраине черновицкого кладбища отважные комсомольцы были расстреляны.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1965 года Галкину Кузьме Ивановичу присвоено звание Героя Советского Союза.

Письмо Кузьмы Галкина из тюрьмы сестре Марии написано карандашом на листке из тетради, а Николая Салтанчука — на обертке от сигарет. Записка Владимира Манченко наспех набросана на кладбище перед расстрелом. Письма юных героев хранятся в Черновицком исто-рико-краеведческом музее, письмо К. Галкина опубликовано в книге М. Канюки, А. Набатчикова «Крепость» (М., 1958, стр. 56–58). Публикуемые фотографии молодых патриотов

28 октября — 4 ноября 1942 г.

28 октября 1942 г.

Только что кончилась воздушная тревога — налет советских самолетов. Не знаю еще, каковы результаты бомбардировки, но видно, как полыхают в трех местах пожары и беспрерывно рвутся снаряды: бомба попала в склад боеприпасов на аэродроме. Тревога началась в сумерках, в 6 часов, и кончилась только в 9-м.

Друзья мои! Невозможно вам передать наши переживания в эти часы. Радость за то, что они прилетели, горячее пожелание им успеха, тревога за мирных жителей, бешеная злоба к зениткам, открывшим ураганный огонь, мучительное беспокойство за летчиков, за самолеты, желание прикрыть их, помочь бить прямо в цель — в проклятые гнезда — не промахнуться.

Мы стоим во дворе, напряженно всматриваемся в небо. Всем существом слушаем гул моторов. «Летите, летите, мои родненькие, бейте их, проклятых, бейте сотнямц, — взволнованно мечтает соседка. — Дай бог вам счастья, удачи. Поймали, миленькая! Поймали!» (На скрещивании нескольких лучей прожекторов ясно вырисовывается серебристая фигура самолета, нашего родного самолетика.) К нему со всех сторон мчатся струи светящихся пуль, вокруг него рвутся снаряды, а он летит себе ровно и как бы спокойно по полосе луча прожектора. «Поднимайся вверх скорее, скорее, — чуть не плачет женщина. — Золотце мое, соколик мой, ну поднимайся же, поднимайся же скорее! Господи, хоть ты подними его, скрой от глаз дьявольских!» Сердце бешено бьется, хочется подбежать к прожектору и трахнуть по нему — потушить его. «Ушел, ушел соколик наш, целый».

Мы облегченно вздыхаем. Чуть притихает гул стрельбы. В эту минуту с громким зловещим свистом проносятся бомбы. Оглушительный взрыв потрясает воздух. В домах сыплются стекла из окон. Второй, третий, пятый… «Спасибо, миленький, хорошенько их! Еще, еще! В фельдкомендатуру, в управу, на аэродром! Бей их сотнями, их самих, их машины, их орудия!» Я слушаю эту страстную молитву и знаю, что во многих дворах, так же как и в нашем, теснятся и волнуются эти чудесные советские люди, вынесшие бездну горя, страданий и оставшиеся верными своей Родине.

Взрывы следуют один за другим. В трех местах полыхает пламя. «Хоть бы это в фельдкомендатуру или какой их склад!..» Мне вспомнилось, что еще днем у колодца (у нас, как в деревне, у колодца все новости) пожилой мужчина авторитетно говорил, что сегодня ночью обязательно будет бомбежка, потому что уже два раза прилетали разведчики, все осмотрели и теперь будут бомбить. А женщина сообщила, что сегодня были сброшены листовки, в которых написано: «Дорогие мирные жители! Не обижайтесь на нас, но там, где расставлены немцы, мы будем бомбить». «Ну конечно, — поддержали ее другие, — пока в город не понаехало столько войск, они не бомбили, а теперь не могут же они смотреть». Я не верю в то, что были такие листовки, но меня радует, что молва народная их придумывает, распространяет. Разрушен и сожжен штаб дивизии. На аэродроме сгорел склад снарядов и два самолета. Бомбы попали в офицерский дом, в офицерскую столовую, на полотно железной дороги возле Полоцкого виадука. В солдатском доме, фелъдкомендатуре, ортскомендатуре вылетели стекла, но дома целы. Сегодня от бомбы загорелся склад горючего в Чепино…

Почему мало бьют аэродром? Теперь там постоянно 60–70 самолетов. Возле сгоревших домов лежат прикрытые соломой горки снарядов (несколько десятков). Надо скорее бомбить бомбохранилище (вместимостью до 700 бомб), потому что его хотят рассредоточить.

Вы, должно быть, ругаете меня за то, что до сих пор я еще не забрала и не использую мою группу, но это не по моей вине. С нашими документами нельзя ни прописаться, ни устроиться на работу. Можно только жить у очень хороших людей, готовых из-за тебя жертвовать жизнью и семьей. Сам тоже рискуешь каждую минуту провалиться не из-за дела, а из-за прописки и паспорта. Таково положение.

Группу сейчас сюда забрать нельзя. Нам здесь так жить тоже невозможно. Нужны настоящие документы. Принимаю меры. Не знаю, выйдет ли. Пока работаем вдвоем, медленно, осторожно создаем организацию из местных людей. Дело очень трудное, особенно вначале. Люди напуганы виселицами, не верят, что в городе можно что-либо сделать. Но первый десяток уже имеется. Теперь дело пойдет быстрее. Главное, устроиться нам самим. Хороших людей много. Правда, режим, обстановка дьявольски трудные, но мы их все-таки проведем. В общем, я полна самых лучших надежд, нисколько не боюсь, что меня повесят. Девчат моих еще надеюсь использовать.