Федор Раззаков - Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне

В этой истории самое интересное заключается в том, зачем Высоцкому вдруг понадобилось так срочно искать встречи с бывшим советским руководителем. Некоторый свет на это проливает очевидец тех событий — куйбышевец Г. Внуков (как мы помним, с ним наш герой познакомился во время своих первых концертов в Куйбышеве в 67-м):

«Встретив Высоцкого возле Театра на Таганке, я вновь предложил ему приехать к нам в Самару с концертами.

— А ну вас и вашу Самару на хрен! — вдруг взорвался он. — Тут вообще со свету сживают, никуда не пускают, сплошные неприятности, без конца звонят то с одной, то с другой площади. Вон опять только звонили, мозги пудрят.

— Откуда звонили?

— В Москве рядом три вокзала и четыре площади: Дзержинского, Новая площадь, Старая площадь и Ногина. Понял теперь? Тебе хорошо, тебе не звонят с Лубянки, тебя не таскают на ковер. А тут не успеваешь отбрехаться.

Я понял, что Лубянка — это КГБ, а Старая площадь — ЦК КПСС.

Раньше Высоцкий всегда был такой корректный, вежливый, спокойный, а тут какая-то метаморфоза — резок, возбужден, рассеян. Смотрит на меня и не видит, смотрит куда-то поверх головы, думает совершенно о другом, хотя разговор вроде бы поддерживает…

— И вообще никогда не буду петь чужих песен. Хватит того, что подделываются под меня, поют блатные песни, а мне все приписывают. Надоело! На все отвечать должен Высоцкий и Высоцкий. Все хрипят, как ты, а я должен отвечать… Сейчас пожалуюсь Никите Сергеевичу. Звонят и звонят — все валят на меня. Так что, пока некогда, поехал к Хрущеву права качать…»

Как известно, Хрущев уже почти шесть лет являлся пенсионером союзного значения и, казалось бы, вряд ли мог чем-то существенно помочь Высоцкому. Однако судя по тому энтузиазму, который овладел нашим героем, он все равно на что-то надеялся. На что? Может быть, на то, что у Хрущева еще остались какие-то связи на самом верху? Да и ситуация была благоприятная: страна готовилась к 100-летнему юбилею В. Ленина ( 22 апреля), и на этом фоне власти могли проявить снисходительность к Высоцкому. Ведь к другим инакомыслящим из числа еврейской интеллигенции они тогда подобную снисходительность проявили, так чем же был хуже наш герой?

Речь идет о таких деятелях, как Булат Окуджава, Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Владимир Войнович, которых в 1969–1970 годахвласти привлекли к написанию в серии «Пламенные революционеры» книг о деятелях советского и международного революционного движения. В итоге Гладилин разродился «Евангелием от Робеспьера», Окуджава — «Глотком свободы» (Повесть о Пестеле), Аксенов — «Любовью к электричеству» (Повесть о Красине), Войнович — «Степенью доверия» (Повесть о Вере Фигнер). Высоцкий, хоть и не занимался беллетристикой (его увлечения прозой можно было назвать баловством), однако в песенном жанре имел схожую репутацию, что и все вышеперечисленные деятели, в особенности Булат Окуджава. Поэтому вполне мог задавать себе вопрос: почему им можно, а мне нет? Видимо, в целях положительного разрешения этого вопроса нелегкая и погнала нашего героя к Хрущеву.

Сначала Высоцкий и Карапетян приехали на квартиру внучки Никиты Сергеевича на Кутузовском проспекте, откуда та позвонила деду и предупредила, что выезжает к нему с друзьями (при этом она выдала их за актеров «Современника»). Еще через час они были на даче Хрущева в Петрово-Дальнем.

Эта встреча длилась несколько часов. Высоцкий просил Хрущева посодействовать ему в выборе кого-нибудь из членов Политбюро, кто мог бы помочь ему в содействии официально узаконить его песенное творчество. Так и сказал: «Песни мои ругают, выступать не дают, на каждом шагу ставят палки в колеса. А люди хотят слушать мои песни. К кому из руководства мне лучше всего обратиться?» Хрущев был поставлен в непростое положение, но все же одну кандидатуру назвал — секретаря ЦК КПСС Петра Демичева, который из всего руководства был более-менее молодой.

Спустя какие-то время хозяин пригласил гостей за стол. Высоцкий довольно бесцеремонно спросил: «Никита Сергеевич, а у вас не найдется чего-нибудь выпить?» Хрущев извлек из шкафчика бутылку «Московской особой». При этом сам от выпивки отказался: мол, врачи не разрешают. Поэтому бутылку гости «приговорили» на двоих. После чего беседа полилась пуще прежнего. Говорили в основном о политике: о Сталине, Берии, десталинизации. В частности, Хрущев поведал, что одним из побудительных мотивов его антисталинского доклада на ХХ съезде были письма восточноевропейских коммунистов, которые требовали реабилитировать своих товарищей, репрессированных в сталинские годы. Большое место в этих письмах занимало «дело Сланского» — еврея, возглавлявшего ЦК КП Чехословакии в конце 40-х.

Хрущев рассказывал настолько интересные вещи, что Высоцкий не сдержался: «Никита Сергеевич, и почему вы не напишете мемуары?». На что Хрущев резонно заметил: «А вы мне можете назвать издательство, которое бы их напечатало?» Высоцкий осекся: сам был точно в такой же ситуации, что и Хрущев.

Здесь следует сделать небольшую ремарку. Дело в том, что на тот момент Хрущев уже закончил писать свои мемуары и думал над тем, где их издать — на родине или на Западе. В итоге будет выбран последний вариант, поскольку на родине сделать это не удастся. Буквально спустя несколько недель после встречи с Высоцким Хрущева вызовут в ЦК КПСС, где с ним встретятся секретари ЦК А. Кириленко, А. Пельше и тот самый П. Демичев. Они потребуют от Хрущева немедленного прекращения работы над собственными мемуарами, а то, что уже было им написано, прикажут сдать в ЦК КПСС. Однако тот ответит решительным отказом и уйдет, хлопнув дверью. Вот тогда рукопись и будет переправлена на Запад.

Но вернемся к встрече Высоцкого с Хрущевым.

Вспоминает Д. Карапетян: «Володя вел себя так, как будто рядом с ним сидел не бывший руководитель страны, а обыкновенный пенсионер. Он не испытывал какого-то пиетета или трепета по отношению к Хрущеву, скорее — снисходительность. Было видно, что Высоцкий отдает ему должное, но в то же время за его словами как бы стояло: „Как же это вы прозевали, и мы опять в это дерьмо окунулись?“

Мне показалось, что Никита Сергеевич уже был как бы в отключке от общественной ситуации, у него было совершенно другое состояние — что-то типа прострации. Нужно учесть и его возраст — ему было тогда 76 лет: он выглядел окончательно разуверившимся в «предустановленной гармонии», одряхлевшим Кандидом, который на склоне лет принялся «возделывать свой сад». О событиях своей жизни он говорил без сопереживания, как о чем-то фатальном. Живая обида чувствовалась только в его словах относительно «хрущоб»: «Я же пытался сделать людям лучше… где же благодарность людская?.. Подняли их из дерьма, и они же еще обзывают». И, пожалуй, в его рассказе о «заговоре» тоже звучало живое недоумение по поводу собственной близорукости…»