Федор Раззаков - Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне

Отметим, что известный нам по предыдущему повествованию исследователь творчества Высоцкого Яков Корман и в этой песне разглядел под верхним слоем (спортивным) второй — опять же антисоветский. Дескать, герой песни — сентиментальный боксер — дерется не со своим визави, Буткеевым, а с советской властью, которая занимается форменным мордобитием. Цитирую:

«Настоящим», жестоким боксером лирический герой так и не стал (вспомним название песни), в отличие от советской власти, которая крушит все и вся:

Вполне вероятно, Высоцкий и в самом деле имел в виду подобное, учитывая недавний процесс над его бывшим преподавателем по Школе-студии МХАТ Андреем Синявским. Как мы помним, того осудили на 7 лет тюрьмы, и Высоцкий был возмущен этим приговором. Поэтому, собственно, и хитрил — шифровал свои песни под разные «спортивные», «сказочные», «шуточные» и т. д.

Между тем в родном театре дела Высоцкого складываются успешно: он был введен еще на одну роль вместо Николая Губенко — Галилей в спектакле «Жизнь Галилея» по Б. Брехту. Эта была его ПЕРВАЯ ГЛАВНАЯ РОЛЬ в театре и по-своему судьбоносная. Премьера спектакля состоялась 17 маяи доказала всем — в лице Высоцкого «Таганка» заимела актера с большой буквы. Вот почему, когда в те майские дни Губенко изъявил желание вернуться в театр с условием возврата ему роли Галилея, актеру отказали — Высоцкий играл ее не хуже. Впрочем, судя по всему, была в этом отказе и другая причина — идеологическая.

Любимов, видимо, каким-то внутренним чутьем уловил, что судьба Галилея удивительным образом созвучна с судьбой самого Высоцкого (но не Губенко). Оба они (итальянский ученый и советский актер) были теми самыми «прогрессистами», которые бежали впереди паровоза — традиционного общества, ломая его устои и традиции. А именно эта ломка и привлекала в первую очередь Любимова (как и большинство других либералов), который видел в этом процессе надежду на лучшее будущее. Ему казалось, что этот строй нужно именно разрушить, поскольку никакой модернизации он не подвластен (после отстранения от власти Хрущева подавляющая часть либералов-западников убедилась в этом окончательно и бесповоротно). Не случайно тогда же Любимов обратился и к поэме С. Есенина «Пугачев» и переформатировал ее в удобном для него ключе — с упором на идею бунта (недаром автором сценической интерпретации был еврей Николай Эрдман).

Но вернемся к «Жизни Галилея».

Любимов и в нем занялся перекройкой пьесы в удобном для себя ключе. Как пишет театровед Александр Гершкович: «По ходу работы над спектаклем режиссер все более отходил от Брехта, как откровенно тенденциозного автора, у которого проблемы политики обнажены в сценическом действии с отчетливостью ликбеза. Спектакль все больше делал крен в сторону психологического анализа причин компромиссного поведения и поступков Галилея, в коем пытливый ум естествоиспытателя и борца за истину совмещался с условностями жестокого и лицемерного времени на грани двух эпох — Инквизиции и Возрождения…

Высоцкого мало заботит местный колорит и национальная принадлежность его героя… Для актера гораздо важнее передать новый, зарождающийся тип мыслителя и человека, порывающего путы устаревших догм и представлений — в них он вырос и воспитывался, но их же он и перерос. Как личность, как сын своего века, он терпит поражение, отступает и отрекается от самого себя (в 1633 годупод давлением инквизиции Галилео Галилей отрекся от учения Н. Коперника о гелеоцентрической системе мира — согласно ей Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, — которое до этого отстаивал. — Ф. Р .), но это личная трагедия в наших глазах, как ни странно, еще более возвышает Галилея и, что важнее всего, придает особую подлинность и близость к нам его судьбы.

Высоцкий сыграл в Галилее не трагедию ученого, изменившего истине, а человеческую драму правдолюбца, который уже знает, что мир не тот, и готов мыслить и жить по-новому, но еще не может переступить через себя и вынужден считаться с правилами старой игры…»

В этом отрывке мною не случайно выделены последние строчки. Судьба Галилея (в интерпретации Любимова) и в самом деле была близка советским либералам-западникам. Ведь ко второй половине 60-х они уже окончательно пришли к убеждению, что мир уже не тот(капитализм лучше социализма), и готов мыслить и жить по-новому(то есть под американскую дудку), но еще не может переступить через себя и вынужден считаться с правилами старой игры(с теми правилами, за которые все еще держится подавляющая часть советской номенклатуры).

Таким образом, с точки зрения последующего вклада «Таганки» и лично Высоцкого в дело разрушения СССР, спектакль «Жизнь Галилея» оказался своего рода знаковым явлением. Это был очередной шаг на пути к регрессу , хотя сами участники этого спектакля считали наоборот — что они призывают общество к прогрессу. Те же самые мысли о прогрессе в свое время обуревали и Галилея. По этому поводу приведу весьма любопытное мнение публициста М. Жутикова:

«…Пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но, для того чтобы это проявилось , необходимо убрать трение воздуха, то есть убрать воздух! — таков вывод Галилея ( 1620 г.), который «де-факто» открывает эру нового естествознания и который приходится считать праисточником Чернобыля и чуть не всех вообще «побед» и несчастий прогресса…

Начиная от Галилея, получение научного результата требует упрощения реальности до условленной схемы (идеализации), для чего необходимо пренебречь второстепенным , вытащив из живого явления главное: аналитическую идею. У самого Галилея находим и простейшую из них: пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но, для того чтобы это проявилось , необходимо убрать воздух! — отсюда уже только один шаг до того, чтобы понять, отчего Чернобыль очень скоро сделается неизбежен … Предполагается самым искренним образом, что мы продвигаемся в познании — между тем как мы «продвигаемся» только в строительстве искусственного мира, более и более враждебного живой природе!..

Ни Галилей, ни Декарт — никто (почти) из великих основателей науки не мог видеть того, что не обнаруживало себя (исключением был Блез Паскаль). Но век наш оказывается печально опытнее Декартова, не мы, а век побуждает усомниться в надежности их построек. Результат ревизии подтверждает опасения.

Если главная сила науки — в подтверждении ее практикой, а ее главная ценность — в предсказании практического результата, то практика нашего века — именно доведение природы до грани гибели — не подтверждает, а опровергает аналитические теории.