Альфред Кох - Ящик водки

Я не знаю, как писать послесловие. Как, впрочем, я вообще не знаю, как писать книги. То, что мы с Игорем написали, это книга только на первый взгляд. На самом деле здесь фабулу придумали не мы, а наше время. События, герои, коллизии – все подлинное. Ну, может быть, где-то мы приврали, где-то придали несуществующего в реальности динамизма, как говорится – для красного словца. Но в этом нет подлинного писательского труда, так, публицистика-журналистика… Ведь настоящий писатель творит реальность, а мы всего лишь ее описываем.

Лично я старался избежать главной опасности мемуаристики – искажения масштабов событий и личностей. Забавно, например, смотреть, как Трегубова или Тарасов оценивают роль себя в истории. Надеюсь, что я сумел избежать преувеличенного взгляда на собственную персону. Я старался соблюсти те пропорции, которые мне представляются верными и подлинными. Хотя, может быть, кто-то и не согласится с моими оценками.

Поскольку, как уже отмечалось выше, я не знаю, как писать послесловие, я решил написать их несколько. На разные вкусы. Выбирайте то, которое больше нравится.

Мне моя русская бабушка рассказывала много всяких историй. Она меня часто поражала уровнем своей образованности, при том что закончила только первый класс церковно-приходской школы. Она знала много стихов Пушкина (почти все его сказки), Некрасова (где про народ), Никитина, Плещеева, Языкова… Фактически их учили только читать и учить наизусть стихи. Ну и арифметику – чуть-чуть.

От нее я помню про «домик над рекою, в окнах огонек…» или «будет вам и белка, будет и свисток…», «знай, работай да не трусь…». Давно забытая хрестоматия русской словесности. Говоря языком литературных штампов – «кладовая языка».

Повидала бабуля моя, Валентина Петровна Карпова, на своем веку немало. Рано осталась сиротой. Пошла в люди, была нянькой лет с семи-восьми, потом прачкой, уборщицей. Уже при Советах строила Турксиб, работала каменщиком… Было у нее пятеро детей – сын и четыре дочери. В том числе вторая дочь – моя мать. Первенец ее, сын Александр, ребенком еще помер от тифа на каком-то железнодорожном перегоне в бескрайней казахской степи. На ближайшей станции выбежали они с моим дедом Георгием Федоровичем, положили детский трупик в кучу таких же трупов (кругом – эпидемия, голод, как раз самый разгар коллективизации, специальные отряды собирали эти трупы по всем станциям и хоронили в общих могилах) – и обратно, в вагон: не дай Бог отстать, могут ведь и в саботаже обвинить, мол, сбежали с трудового фронта.

Потом была война, деда моего сразу забрали в армию. Был он по профессии столяр, и, видимо, перепутав с плотником, забрали его в саперные части. А саперы – они ведь как: в наступление идут первыми – переправы наводят, в отступлении последними – переправы взрывают. Таким вот образом, во время огромного отступления летом сорок второго, дед мой попал в плен под Ростовом. Хорошо, наши на короткое время отбили Ростов обратно и успели деда освободить.

Был он сильно ранен в ногу и лицо, долго валялся по госпиталям и демобилизовался только году в сорок пятом или сорок шестом. Пришел домой и больше на работу не выходил. Бухал, как все фронтовики в то время. Иногда сделает табуретку, продаст ее на базаре и опять в загул. Грудь в медалях, лицо с красивым, во всю щеку шрамом, сам высокий, черноголовый. Слегка прихрамывающий фронтовик-мачо.

Зачем работать? Так что всех дочек тащила на себе бабушка. Она и полы мыла в горсовете, и на мясокомбинате разнорабочим работала, и так просто – людям печки клала. Надрывалась на десяти работах. Впрочем, тогда все женщины так жили: мужиков-то мало, вот они над ними и тряслись.

Но я отклонился. Вернусь к бабушкиным рассказам. Один рассказ врезался в память мне особенно сильно. Мне было лет пять или шесть. Я был совсем маленький. Я помню, только что посмотрел фильм про Мальчиша-Кибальчиша, поплакал, как положено, над его героической смертью и спросил бабушку: «Баба Валя, а расскажи, когда ты узнала, что царя уже нет и установилась советская власть?» В голове у меня, естественно, рисовалась красивая картина входа красных в город. В буденовках, верхом, с большими кривыми саблями, под красными знаменами, в кожанках, входят в город уставшие, пыльные, но добрые и справедливые красные конники, а на другой окраине, в набитых награбленным добром таратайках, драпают беляки от справедливого гнева трудового народа…

Рассказ бабки был неожиданным для меня. Она сказала: «Было это в двадцатом году. А может, и позже. В Сибири и Казахстане Гражданская дольше шла, года до двадцать второго. Мы жили тогда в Петропавловске. ( Сейчас это Петропавловск-Казахский, на севере Казахстана, рядом с Омском. – А.К.) Мне шел девятый год, я считалась уже большая. Работала «в людях». Прислугой. У мещан. Сапожники они были или торговали чем, уже не помню.

Помню, что по всему городу объявили, чтобы все местные вместе с детьми собрались в городском парке. Объявили, что теперь в городе советская власть рабочих и крестьян и всем нужно прийти в городской парк. Там они будут выступать. Рассказывать, какие теперь будут новые порядки.

Зашли-то они в город незаметно. Беляков уже несколько недель как не было. Но все работало. Почта, железная дорога, больница. На базаре торговля шла. Лавки были открытые. Дворы подметали. Скот пасся… Я помню, что и мне, и тем, кто постарше, было все равно: красные, белые. Полиция, говоришь? А я полиции не помню. Наверное, была… А может, и разбежались все… Нет, не помню я полицию. Да вот как-то, наверное, без полиции обходились. Отстань, не знаю я. Ты меня слушай, а не дурацкие вопросы задавай. Полицию ему подавай. Зачем она нужна?

Ну вот. С утра собрались мы. Отец, Петро Бочанцев, еще тогда жив был, а мать уже померла. Или отец тоже помер? Нет, вроде жив был еще. В общем, собрались мы, я и еще несколько подружек, чистые платки повязали и пошли в парк, комиссаров слушать. Тогда их комиссарами называли. Да что мы тогда понимали? Ребятишки, им же все интересно. Вот и нам интересно было. Идем к парку, а со всех концов народ так и прет. Уже ближе к парку такая давка – не пробиться. Но мы удалые, между ног у больших, где пригнувшись, где ползком, пробиваемся. Зачем – сами не знаем. Все лезут, и мы лезем. Все равно – опоздали. Велено было прийти к девяти утра, а мы в самый центр попали только в десять.

В парке народ стоит большим полукругом, упираясь в сцену, на которой по воскресеньям оркестр пожарников играл музыку. Скамейки в сторонке свалены в одну кучу, а на месте, где зрители сидели, выкопана яма. Солдаты с ружьями стоят кругом ямы и не пускают народ подойти ближе к ее краю. А в яме видно: лежат офицеры в форме. А может, и солдаты. Откуда я знаю кто? В военной форме. Красные сказали, что офицеры. Уже убитые. Я крови на мундирах не помню, но волосы у всех были в крови. Наверное, они их в затылок.