Марина Цветаева - Воспоминания о Марине Цветаевой

В конце 30-х годов Марина вернулась из-за границы, позвонила мне, и мы условились, что она ко мне придет.

Пока Марина жила за границей, мы с ней не переписывались, но я знала о ее тяжелых переживаниях и о трудной жизни с больным мужем и двумя детьми за пределами родины, где относились к ней с недоверием, даже враждебно, стихов не печатали, она голодала — ей было не на что жить.

Я шла с волнением к метро Белорусского вокзала, где меня ждала Марина. Встретились как друзья после долгой разлуки. Дружба юности не меркнет, она теплится до конца жизни, открытая, доверчивая. Марину я нашла утомленной, похудевшей, тревожной и нервной. Заглянув ей в глаза, не увидела смелого, светлого блеска ее глаз, которые я так любила. Стерлась насмешливая улыбка, освещавшая когда-то в юности ее лицо. Я чувствовала: душа живая, но не радостная, замкнувшаяся в своем одиночестве.

Она пришла ко мне с сыном, которого называла Мур.

Марина не могла оставить сына на чужбине, но даже любовь к сыну не оторвала ее от Родины. 22 января она пишет:

На родину, единственную, которую она теперь видела в СССР.

У нас Марина читала свои стихи к Блоку. Блок был для нее «вседержитель моей души». Она вспоминала с горечью о том, что при встрече с ним не позволила себе подойти к нему. Она оставалась верна образу, который дала в стихотворении «К Блоку»:

Горько было думать, что навсегда лишила себя радости общения с Блоком. Этими заветными мыслями поделилась тогда с нами Марина.

Мы не хотели расстраивать ее воспоминаниями о пережитом. Не спрашивали. Мы знали, что делом ее жизни всегда было творчество, и никто из нас не сомневался, что здесь, на родине, она сможет развернуться во всю силу своего таланта.

«Я могу только писать стихи — ничего другого делать не умею», — говорила она. И это была правда. Не обманывала себя: ее стихи печатать не будут. Ей предложили переводы, и она не сетовала на это — лишь бы встать на ноги и иметь возможность отдать все силы любимой работе.

Мы интересовались образованием и воспитанием молодежи в зарубежных странах, рассказывали о советской школе, где учились мои дети, о преподавали литературы и точных наук в средней и высшей школе. Мой сын только что кончил университет и начинал работать в Академии наук. Он говорил с увлечением о проблемах советской науки, о коренной перестройке промышленности в связи с изучением космических лучей, расщепления атомного ядра и об осуществлении подземной газификации угля.

Мур произвел на нас впечатление любознательного, умного подростка — ему было тогда 14 лет. Неприятно поразил нас только его небрежный, резкий тон в обращении с матерью, желание показать свою независимость, отмежеваться от ее взглядов.

Марина мучительно переживала мысль о том, что она служит помехой в жизни сына, мешает ему стать равноправным членом союза молодежи. Быть может, эти отношения с сыном и были последней каплей, переполнившей чашу терпения Марины.

В голосе Марины, в ее обращении к Муру можно было угадать глубокую материнскую любовь, дружеское участие, готовность все понять, простить, быть вместе с ним.

«Молодежь должна отстаивать свои права, ей принадлежит будущее. Они будут строить новую жизнь», — говорила Марина. Бодро звучали тогда голоса молодежи, радостно было слышать о стремлении встать в первые ряды строительства нашей республики!

Не знали мы тогда, что недалек тот час, когда наши сыновья отдадут свои силы и жизнь в борьбе против фашистов — оба они погибли в Великую Отечественную войну, защищая свою Родину. Но Марина не дожила до гибели сына: 31 августа 1941 года сама оборвала безрадостную жизнь.

О себе она могла бы сказать словами оправдания, которыми ответила на смерть Сергея Есенина:

Не осуществилось ее скромной желание, «чтобы на одном из… холмов… поставили с тарусской каменоломни камень: [70] Камень с завещанной надписью был установлен в Таруссе в 1988 г.

„Здесь хотела бы лежать

Марина Цветаева“».

Начало 1960-х годов

С тех пор как мы учились вместе с Мариной Цветаевой в двух старших классах гимназии, прошло более полувека. Ей было тогда лет 16–17.

Между нами не было никаких дружеских отношений, мы были слишком разными по характеру и склонностям, но, несмотря на это Цветаева всегда интересовала меня, привлекала мое внимание, и иногда я невольно наблюдала за ней. Мне казалось, что за своенравием, порой даже эксцентричностью ее поступков скрывается нечто более глубокое, что свойственно только незаурядной, одаренной натуре. Многие из нас знали, вернее угадывали, что Цветаева что-то пишет, но она никому не показывала своих стихов, и нам было неведомо, чем она живет, какие строки слагались в ту пору в ее уме. Это были строки ее «Вечернего альбома», где уже проявились и богатство воображения, и подлинный поэтический дар. Впечатление, оставленное Цветаевой, не изгладилось с годами — в памяти моей легко оживают сказанные ею слова, какой-нибудь жест, улыбка, а бывает, что вижу ее во сне. Всегда при этом станет так радостно, хочется сказать ей что-нибудь хорошее, какой отклик находит ее поэзия в сердцах путников, идущих вослед…

В нашу гимназию (М. Г. Брюхоненко) [72] Частная гимназия М. Г. Брюхоненко находилась в то время в Большом Кисловском переулке (ныне улица Н. А. Семашко), в доме № 4, имела хороший состав преподавателей и считалась «либеральной». Рядом был большой школьный сад, а на углу стоял Никитский монастырь, окруженный каменной оградой, и мы на переменах бегали туда тайком за просвирками. (Примеч. Автора). Цветаева поступила в 1908 году и проучилась в ней два года, в 6-м и 7-м (выпускном) классе. Но, пожалуй, вернее было бы сказать: не проучилась, а пробыла в ней два года. Это была ученица совсем особого склада. Не шла к ней гимназическая форма, ни тесная школьная парта. И в самом деле, в то время как все мы — а нас в классе было 40 человек — приходили в гимназию изо дня в день, готовили дома уроки, отвечали при вызове, Цветаева каким-то образом была вне гимназической сферы, вне обычного распорядка. Среди нас она была как экзотическая птица, случайно залетевшая в стайку пернатых северного леса. Кругом движенье, гомон, щебетанье, но у нее иной полет, иной язык.