Марина Цветаева - Воспоминания о Марине Цветаевой

Я была уверена, что нас позовут на елку и зашла недавно в игрушечный магазин и купила для Андрюши и Али две изящно сделанные дудочки, издававшие звук, похожий на тот, в котором пассажиры слышат приказ к отправлению поезда.

Я не помню, как мы с Борисом пришли, кто нас встретил, с кем нас знакомили, все это абсолютно исчезло из памяти. Но как ясно помню себя в самой большой комнате в их квартире, в Алиной детской. Большая елка в огнях на ковре посреди комнаты. Вижу около Бориса Сережу; как сейчас, слышу их заразительный смех, но ярче всего в памяти остался Андрюша, изящный, красивый мальчик с тонким голоском.

— Я могу взлезть к вам на плечи! — первое, что он сказал мне.

— Я боюсь тебя. Я упаду тогда и наверное умру, — говорю я.

— Неправда! Не умрете! — звонко хохочет Андрюша и карабкается, вцепляясь в мое платье.

Я медленно, мягко падаю в обморок, который только что изучила. Андрюша визжит от восторга.

— Нет! Нет! Она живая! Папа! — тащит он отца. — Ты тоже так упади! Ты умеешь?

— Ну уж нет! Дудки, чтоб я так упал! — смеется Борис.

— Дудки! Дудки! — закричал Андрюша от восторга.

— Боря, где мой сверток? — спросила я.

— Я забыла его на подзеркальнике в передней.

— Принесите его, пожалуйста!

— А что там? — спросил осторожно Андрюша.

— Там дудки, — говорю я.

— А чьи они? — спросил он очень тихо.

— Сейчас будет одна дудка твоя, а другая Алина.

И тут же робко выглянула из-за елки детская головка с большими глазами небесного цвета. Она, видимо, давно спряталась за елку, наблюдая за нами.

Вошла Ася.

— Мама! Мама! — восторженно закричал Андрюша. — У меня дудка сейчас будет!

— Здравствуйте, — сказала Ася, очень приветливо улыбаясь, протягивая мне руку.

В этот вечер она казалась мне еще милее. Я не заметила, как вошла и встала у дверей Марина. Мы говорили о чем-то с Асей, и мой взгляд словно был притянут вдруг внимательным, зорким взглядом Марины. Весь этот вечер она была так мила и добра ко мне, из чего я поняла, как сестры любят друг друга. Марина громко позвала нас всех к столу. Оказывается, стол был накрыт наверху, в Сережиной комнате. За столом было уже много народу. Здесь я познакомилась с Асиным будущим мужем, милым Маврикием Александровичем.. [96] Минц Маврикий Александрович (1886–1917) — второй муж А. И. Цветаевой, инженер-химик.

Все гости благодарили его за необыкновенный торт. Все видели такой впервые. Торт был красивый и слегка жидкий, пропитанный волшебным сиропом, он таял во рту.

На другой день после елки Марина просила меня прийти к ним днем. В Марининой комнате мы были втроем: Ася, я и Марина. Так интересно, радостно и весело завязывался узел нашей дружбы и родства втроем. Мы так много и счастливо смеялись, так много истратили энергии, что все трое очень устали, утомились и легли втроем на широком Маринином диване. Но смех не оставлял и душил нас, мы все трое почувствовали большую слабость и только тут поняли, что мы очень проголодались. Марина тут же пошла в кухню, но нашла там только огромное блюдо клюквенного киселя. Помню, как хотелось есть, и мы опять не могли, мы опять изнемогали от смеха. Мы все так ослабели, что еле держали ложки в руках. И все-таки прикончили весь кисель.

Как-то утром звонит к нам Марина:

— Вы с Борисом ели сегодня что-нибудь?

— Нет. У нас нет ничего.

— Сию же минуту одевайтесь и идите ко мне.

Марина с какой-то страстью кормила тех, кого она любила, а время было голодное.

— Я в шкафу у себя нашла кулек с мукой и пеку сейчас блины, а вчера мне в одном доме подарили селедку. Идите скорее, пока горячие! — Крикнув вдруг: — Ой! у мне блин горит! — она бросила трубку.

Мы с Борисом тут же отправились. Поднимаемся наверх, в кухню. Чад ужасный! Алы рыдает!

— Перестань! — кричит Марина. — Стыдно реветь! Видишь Борис с Марусей пришли. Сейчас будем блины есть.

— А почему она плачет? — спрашиваю я.

— Мне на голову с потолка упал таракан, — смеется Марина. — Она никак не может пережить такое для меня оскорбление.

— Бедный таракан! Так мне жаль его! — говорю я плаксивым голосом. — Он такой маленький, он так испугался огромной Марины! Его сбросили на пол, он больно ушибся, у него сломались ножки.

— А как он смеет… — еле выговаривает Аля сквозь слезы, — прыгать на мамину голову?

Аля была умным ребенком, и мне всегда казалось, что она с самого раннего детства чувствовала разницу между Мариной и остальными, кого она знала. Детским чутьем она рано учуяла жизненный масштаб Марины и цену ей. Поэтому в отношении к матери у нее было обожание.

Поздно вечером Марина пришла ко мне с Алей по какому-то делу. (Я жил тогда в уютной 4-комнатной квартире одна. Борис был на фронте. Моя подруга по сцене срочно выучилась на курсах сестер милосердия и уехала на фронт к мужу, уговорив меня поселиться в ее квартире.) Мы засиделись допоздна. Аля начала дремать. Я уговорила Марину остаться у меня ночевать. Предложила ей лечь с Алей на мою широкую кровать. «Сама я лягу на пол», — сказала я. Марина резко отказалась от кровати. «У меня есть мягкий тюфяк, я положу его на пол, на ковер, и прекрасно буду спать!» — уговаривала я Марину. «Я сама очень люблю спать на полу, — заявила Марина, лукаво улыбаясь, — на полу всегда снятся чудные сны!»

Мы долго не могли заснуть. Мы так много смеялись то над Алей, то сами над собой. От смеха утомились наконец и незаметно заснули.

В другой раз Марина с утра привела Алю ко мне. Ей куда-то спешно надо было идти, она боялась опоздать. Как ребенку, Але все было ново и интересно у меня. Беспрерывно она о чем-нибудь спрашивала меня. Чтобы Аля мне не мешала, я открыла ей все ящики в шкафу, все чемоданы, набитые театральными костюмами, шляпами, лентами, яркими лоскутами, вуалями и прочим. У Али при виде всего этого удивленно и широко открылись ее огромные синие глаза.

— Все это твое, можешь рядиться во все это. А мне не мешай! Хорошо?

Поразительно, с каким уменьем, стоя перед зеркалом, украшала она себя в пять с половиной лет всей этой пленившей ее красотой. До прихода Марины она не задала мне ни одного вопроса, так она была возбуждена и занята театральным блеском.

Но… каково было негодование Марины! Вернувшись ко мне за дочерью, она увидела сияющую Алю в фантастической, красной с перьями шляпе с вуалью, с головы до ног всю в лентах, кружевах, в белых бальных туфлях на высоких каблуках.

Вспухнув от гнева румянцем, задыхаясь, негодующая Марина еле произнесла:

— Как… вы могли это допустить? Как… это… пришло вам в голову? — раздраженно упрекала меня Марина.

Я вспомнила тут, что Марина не выносит никакую нарядность. Сама она была одета всегда скромно и просто. И в дореволюционное время я никогда не видела на ней бриллиантов. Но в то же время в ней крепко сидела любовь к цыганским кольцам, бусам, браслетам.