Array Array - ПОСЛЕ ГИППОКРАТА

Есть такой психиатрический термин.

Рассказали мне тут историю, как к доктору пришла семейная пара, где муж все время трагически молчал, а жена жаловалась на свекровь. За то, что та пару лет назад наорала на нее в лифте.

Знаете, я бы насторожился сразу после лифта, который пару лет назад. Ко мне ведь такие приходили.

Люди считают, что невропатолог - от нервов. Что он утешает, если нервничаешь, когда на них наорут в лифте пару лет назад. Они не понимают, что я человек грубый, что мне милее радикулит или инсульт, а в их случае - перелом основания черепа. Вот они и жаловались на. Разное.

Посмотрел, кусил, назвал змеей.

На эти случаи у нас во дворе поликлиники имелся двухэтажный желтый домик с безотказным доктором Милокостом, который принимал всех, кого я к нему отправлял. В этом психиатрическом домике они исчезали навсегда., ко мне ни один не вернулся. А от меня на всякий случай, сразу - нейролептики, да потяжелее, чтобы обида и скорбь двухлетнего образца отступили на заданные позиции.

Народ пьет черт-те что.

Уже непонятно, инсульт ли это, или что-то другое.

Невропатолог пишет: инсульт, моторная афазия. Но при моторной афазии обычно хочется что-то сказать, да никак не выходит! А этой не хочется ни хера.

Хайрулла зовут.

Лежит голая, довольная, ноги раскинуты. Катетер торчит из уретры, мочевой.

Доктор походил-походил, плюнул, ушел.

На следующий день привезли мужика по имени Вольдемар. Он месяц пил с товарищами, а потом замолчал и перестал быть интересен как собеседник. Друзья вызвали Скорую.

Привезли, стало быть, Вольдемара. И был он такой же, как Хайрулла.

Доктор пошел к Хайрулле.

- Хайрулла! Мужика хочешь?

- Да!

Афазия моментально прошла.

И вот их каталки состыковали. Оба тянутся друг к другу, оба голые, оба с катетерами в уретре. И привязаны оба крепко-крепко, к своим каталкам. Чтобы никуда, значит, не делись. Не дотянуться им друг до друга.

Моча между тем собирается в резервуары.

Какой-то обряд надо изобретать, что ли, для такого вот биологического единения. База есть, нужна культурная надстройка.

И вот, как мы с вами выяснили, пьют непонятно что.

Один лежит и требует себе права на звонок. Один звонок. На работу.

Вращает глазами, орет в телефон:

- Заберите меня отсюда! У меня здесь на ногах... (по нарастающей, воет и трубит) ...кандалы! по девяносто килограммов каждый! И на руках кандалы - по семьдесят пять килограммов!...

А второй, бывший интеллигент, гоняет бесов. И обращается со строгой просьбой:

- Прошу изъять резину из канала.

- Что?!...

Галоперидол вне очереди.

Потом до доктора дошло: это клиент просил катетер вынуть. И выразился витиевато, потому что культурный пласт не пострадал.

Все-то ее боятся.

И я боялся.

Делать.

В обоих случаях сильно влияет безрассудное начало. Клиент боится, потому что ни хрена в этом не понимает и думает, что сейчас из него выпустят давно растворившийся мозг. А доктор, если боится, то лишь потому, что он не хирург.

Потому что ничего особенного в пункции нет. Любому хирургу смешно это делать и западло, поэтому он зовет невропатолога. Но в хирурги идут особенные люди. Им подсознательно хочется и нравится резать, а хирургия - полезная и продуктивная сублимация. Это необычная публика. А невропатологи ближе к обычным людям, к терапевтам, и даже чуть дальше - к санитарам и ассенизаторам.

В общем, я не любил делать пункцию. Брать функцию, как выражались клиенты.

Ибо мне с самого начала не везло с материалом.

Первую в жизни пункцию я сделал в бездыханному человеку густо-лилового цвета. Его нашли где-то, и привезли, и он уже не реагировал ни на что. И никто не имел понятия, как с ним быть, а коли так - надо сделать все, что получится. И позвали меня, юного интерна, прокалывать эту чудовищную шкуру лилового гиппопотама - в общем-то, уже покойного.

Подготовка к пункции - совсем другое дело. Надмеваешься. Потому что подсознательно ты все-таки хочешь ощущать себя человеком, способным резать. Но не являешься им. При колпаке и маске против обычного облика - какая маска, какой колпак в инсультной палате? Сестра почтительно подает тебе марлевые шарики с йодом и спиртом, ты весь расписываешь себя в смысле рук, чтобы потом показывать дома: смотрите, неблагодарные, какие я делаю важные, сложные и опасные вещи. Но все это быстро заканчивается. Пора колоть. И вот я колол это тело, наверняка чего-то напившееся, и не было в нем ни мозгов, ни жидкости, в которой они плавают. Я выдоил из него какие-то жалкие капли чего-то. Может быть, это был концентрат китайской жизненной энергии ци. И описал эти капли в истории болезни еще неровным, неопытным слогом.

Потом-то я научился писать.

Впрочем, ко мне и тогда не придрались. Все равно он помер к чертям от парамедицинских причин. Никто так и не понял, от чего конкретно.

Я почему это все пишу? Натолкнулся на рассказ о докторе из Норильска, этаком современном Базарове, который заразился СПИДом, был уволен и от голода скончался в общаге. Ну, верится в это с известным трудом. Но заразиться можно.

В моей последней больнице - их было много - я исполнил первую пункцию на полу, в приемном покое. Потом выяснилось, что это был человек-туберкулез. У него везде был туберкулез, он и помер от него через полчаса, но пункцию я ему сделать успел - не совсем удачную, но там уж не до капризов было. Проколол его непосредственно в уличной грязи, топоча зимними сапогами, без маски и перчаток, наугад, не глядя - совал, куда удавалось засунуть, потому что он еще извивался немножко, чтобы его запомнили хорошенько.

И до сих пор я вот кашляю.

Как закашляюсь, так мне не остановиться. До кругов перед глазами. Снимки какие-то делали, да ничего не увидели, но это ерунда. Важно ведь, кто смотрит и как. И куда.

Я еще курю, конечно.

Может быть, дело в этом.

Вот обо всех я понаписал за свою докторско-литераторскую жизнь, а про эту категорию забыл.

Ну, какой он?

Он тихий, чуть полноватый, невысокого роста, лет сорока пяти, с залысинами. Маленькие глаза, спортивный костюм.

Я одного такого классического запомнил, когда сдавал посуду лет тридцать назад. Там была страшная очередь, а он подошел сбоку к прилавочку, с сеточкой, и встал. И стоит. Голубые глаза, детсадовский взор. Никакого скандала.

Правда, когда он рассвирепел, стало иначе...

В глазах случилось что-то такое песчаное, от ящерицы, и губы поджались навсегда.

Это и есть тихушник.

Он распознается на второй-третий день. Все нарушают режим, скандалят, требуют уколов и процедур, а этот - нет. И еще у него вечно завязано не то ухо, не то зубы, платком с бантиком на макушке.