Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Осенью 1917 года меня навестил гражданин одного нейтрального государства, убежденный сторонник всеобщего разоружения и мирового пацифизма. Мы, понятно, начали с темы о свободной конкуренции вооружения, о злосчастном милитаризме, воплощенном в Англии на воде, а в Германии на суше, и мой гость остановился на различных комбинациях, которых следует ожидать после войны. Подобно мне, он не верил в разоружение Англии, но он считал возможным полное падение Франции и Италии.

Он говорил, что ни французы, ни итальянцы не способны больше выносить тяжелых испытаний обложения; Париж и Рим недалеки от революции, за которой последуют новые войны. Продолжать борьбу хотя бы десять или двадцать лет могут одни только Англия и Америка. Под Англией надо подразумевать не маленький остров, а Австралию, Индию, Канаду и море. «L’Angleterre est imbattable», – повторял он. С другой стороны, и германская сухопутная армия также непобедима. Отпадение Франции и Италии несколько парализовало бы удушающую блокаду, потому что ресурсы этих государств громадны, а раз они будут завоеваны Центральными державами, то конца войны предвидеть невозможно. В конце концов, весь мир погибнет от истощения.

Мой гость напомнил мне басню, в которой описано, как на узком мосту встречаются два барана: ни один из них не желает уступить дорогу, и они борются до тех пор, пока оба не падают в воду и не тонут. По мнению моего гостя, победа одной группы воюющих держав в том смысле, как она понималась в прежние войны, в смысле того, что победитель забирает себе богатую добычу, а побежденный несет все убытки, при такой войне, как нынешняя, невозможна. Tout le monde perdra et a la fin il n’y aura que des vaincus [25] Tout le monde perdra et a la fin il n’y aura que des vaincus ( фр .). – Все проиграют, и в конце концов останутся только побежденные. .

Я впоследствии часто вспоминал этот разговор. В словах моего знакомца было много неверного, но все же, как мне кажется, и много правды. Франция и Италия не погибли, конец войны наступил гораздо скорее, чем он думал, а непобедимая германская армия разбита. И все же мне кажется, что заключение моего собеседника очень приближалось к истине.

Финансы победителей, и в первую очередь Франции и Италии, также расстроены; у них все находится в брожении, заработная плата недостаточна, недовольство всеобщее, призрак большевизма пугает их, и они живут надеждой, что побежденные Центральные державы заплатят за все и таким образом спасут их. Но ultra posse nemo tenetur – и только будущее покажет, в какой мере Центральные державы могут действительно выполнить предписанные им условия.

Заседания Версальского конгресса открыли эру перманентной европейской войны – русских против всего мира, чехов против венгров, поляков против украинцев, югославян против немцев, коммунистов против социалистов – три четверти Европы варится в колдовском котле, в который все собирается, но ничего не вырабатывается и не производится, так что тщетно спрашивать себя, как возместит саморазъедающаяся Европа возложенные ею на себя военные издержки. Судя по всем расчетам человеческим, победители не могут выжать из побежденных даже приблизительные свои потери, и поэтому им придается завершить свою победу значительным дефицитом. Если так, то мой гость был прав, – останутся только побежденные.

Если бы предложение, выставленное нами в 1917 году, о том, что Германия должна отдать Эльзас-Лотарингию Франции, а сама получить за это всю объединенную Польшу с Галицией включительно и что все государства должны разоружиться – было бы в свое время принято в Берлине и одобрено Антантой, если бы берлинское non possumus [26] Non possumus ( лат .) – невозможно. и чисто римское сопротивление изменению Лондонского договора не являлись бы препятствием всякому выступлению в пользу мира – то мне кажется, что от этого выиграли бы отнюдь не одни Центральные державы. И царь Пирр победил при Аскулуме.

Некоторые ведомства, по полному праву и без оного вмешивавшиеся во время моего министерства в политику, носились с идеей вставить клин между Северной и Южной Германией и обратить последнюю, в противоположность воинствующей Пруссии, к мирной венской политике.

Идея эта была заражена несколькими первородными грехами. Во-первых, как мы уже говорили, главным препятствием к миру было не пресловутое пруссачество, а программа Антанты, касающаяся раздробления Австро-Венгрии, причем сближение с ней Баварии и Саксонии ничего бы не изменило. Во-вторых, все больше и больше распадающаяся двуединая монархия отнюдь не являлась привлекательным центром для Мюнхена и Дрездена, которые, хоть не пруссаки, но зато германцы до мозга костей. Неясная идея, в которой никто и не хотел признаться, о возвращении к положению, предшествующему 1866 году, была анахронизмом. В третьих же – и это главное, – все эксперименты, могущие вызвать у Антанты впечатление, что Четвертной союз распадается, были опасны.

При таких условиях распределение функций приобретало исключительное значение, а именно сознания этого-то и недоставало вышеупомянутым ведомствам.

В этой идее все же заключалось и здоровое ядро, и хотя назначение баварского графа Гертлинга было сделано не по нашему наущению, а лишь к великой нашей радости, надо все же заметить, что при назначениях на ответственные посты император Вильгельм постоянно старался принимать во внимание и симпатии Вены. В лице Гертлинга и Кюльмана во главе Германской империи стали два баварца, которые, независимо от своих высоких личных достоинств, являли одним своим баварским происхождением естественный противовес прусской гегемонии – поскольку это было еще возможно при той централизации хозяйства, которая тогда царила. Но идти дальше, не неся известного ущерба, было невозможно.

Мы с графом Гертлингом отлично понимали друг друга. Этот умный просвещенный старик имел один недостаток – старость и связанную с ней немощь. Он спас бы Германию, если бы ее еще можно было спасти в 1917 году. Но в том быстром потоке, в котором она неслась к своей гибели, он не нашел, за что удержаться.

За последнее время сильно ослабло его зрение. К тому же он легко уставал, а утомительные конференции и совещания, длившиеся долгие часы, были ему не под силу.

Манифестом 5 ноября 1916 года императоры Австрии и Германии провозгласили Польшу королевством.