Франц Запп - Сталинградский пленник 1943–1946

Однажды, помнится, в конце ноября, он сообщил нам, что СССР сделал заявление, получившее название «Московской декларации», в которой в частности говорилось, что одной из военных целей Советского Союза является восстановление независимой Австрии как свободного государства в прежних границах, так как она была первой страной, ставшей жертвой нацистской агрессии. Правительства Англии, США и СССР не чувствуют себя связанными никакими переменами, которые произошли в Австрии в 1938 году и в последующие годы. При решении вопроса о том, как поступить с Австрией в будущем, все будет зависеть от поведения австрийского народа во время войны. Австрийский народ несет ответственность за свои действия. Это непременно будет учитываться. «Московская декларация» дала нам новую надежду на самостоятельный путь страны при поражении нацистов в войне. Эта надежда стала искрой нового национального чувства, углубила наше австрийское самосознание.

При наступлении по России мы чувствовали, что гражданское население относилось к нам без всякой вражды, и мы с ним мирно общались. Украинцы даже мечтали о собственной самостоятельности. В этой связи мне прежде всего вспоминается Харьков. Когда там стояли фронтовые части, обстановка была спокойной, но с приходом нацистской гвардии — «золотых фазанов», как мы называли этих карателей за их сверкающую золотом форму, все изменилось, они стали обращаться с украинцами, как с колониальным народом. Геринг хвастливо говорил о бескрайних пшеничных полях Украины, о том, что отныне Германская империя — это уже не «народ без пространства». Когда весной 1942 года я опять прибыл в Харьков после упорных зимних боев на Донце, я повсюду видел повешенных на фонарных столбах людей, видимо, партизан. Картина была жуткая. А нас «золотые фазаны» третировали за то, что наша полевая форма была недостаточно красивой, и козыряли мы не так молодцевато, как они привыкли. На фронт мы вернулись ожесточенными. На обратном пути наш поезд напоролся на мину, и у одного из вагонов была разрушена ходовая часть; железнодорожники быстро ее отремонтировали, и мы двинулись дальше.

Мы, австрийцы были разочарованы точно так же, как и украинцы, нас угнетала судьба нашей страны. До прихода нацистов австрийцы были за присоединение к Германии и восхищались деловитостью немцев. Мы, наследники великой Австро-Венгрии, измельчали и пали духом. Нам казалось, что маленькое государство не жизнеспособно и должно присоединиться к Германии — нашему большому и сильному брату, конечно, на основах равноправия и свободы. Но вышло иначе. Нас оккупировало милитаристское государство, низведшее Австрию до статуса колониальной страны. Мечта о большом Германском государстве растаяла, как дым, а с нею и надежда вновь обрести свободу. «Московская декларация» возвращала австрийцам эту надежду. Конечно, война еще не закончилась, по долго продолжаться она уже не могла. Я сам был твердо убежден, что в 1946 году вернусь домой.

На следующий день после прибытия в Харьков я как-то встретил знакомого из Верхней Австрии, он чистил свою винтовку. Именно это мне бросилось в глаза, так как нам, радистам, винтовка практически никогда не требовалась. Я спросил, почему он чистит оружие, ведь это делается пли после стрельбы, или для осмотра. Он сказал, что только что стрелял и делает это часто. Я поинтересовался, зачем ему это понадобилось, поскольку сам не любил ни стрелять, ни чистить. Правда, у меня была трофейная русская винтовка, но из нее я старался не стрелять, а если и приходилось, то по русским самолетам, пикирующим на наши позиции. Он сообщил, что сегодня, как и раньше, по поручению полевой жандармерии расстреливал пленных партизан. Я сказал, что расстреливать пленных, да еще сдавшихся, лишь потому, что они защищают свою страну, просто чудовищно. Он не согласился и ответил, что его это не волнует, что эти варвары уже причинили много зла нашим людям. То, что они стали партизанами вследствие нашего вторжения и наших зверств, он не хотел понимать. Думаю, он был типичным душегубом и психопатом, как и его сестра, о которой он неоднократно рассказывал. Каждый раз, когда стучали в квартиру, она отвечала: «Никого нет дома, а я полоумная!» Но в военное время каждому режиму необходимы такие люди, которые способны стать живодерами, жестокими надзирателями в концлагерях, и которые с радостью исполняют все самые варварские приказы.

Однажды нас спросили, кто хочет вступить в австрийский легион для освобождения Австрии. Вызвались многие. И я тоже. Создавался также итальянский легион, а польский уже существовал. Этому легиону русские уделяли особое внимание. Затем долгое время о польском легионе ничего не было слышно. Потом мы узнали, что он был направлен в Персию для охраны границы с территорией, занятой англичанами. В первый же день поляки со всем вооружением перебежали к англичанам. Это был конец всех легионов. Мы, безусловно, поступили бы так же, потому что не хотели воевать ни за кого, а тем более за нацистов, мы просто хотели жить свободно. Для нас было вполне достаточно пережитого до сих пор.

Была середина декабря 1943 года, стояли двадцатиградусные морозы. За мной пришли с поручением исправить телефонную линию. Надо было влезть на телефонный столб, но зацепиться за него кошками не удавалось, так как смола, пропитавшая столб, замерзла и отвердела, как камень. На руках у меня были только старые перчатки со множеством дыр, и я еле удерживал ледяные пассатижи, чтобы исправить повреждение. Вблизи находились жилые дома, в одном из них был русский магазин, там стояла большая очередь. Люди проходили близко от столба, на котором я работал, и поднимали на меня глаза. Наконец, я все-таки закончил работу и с трудом спустился вниз. Мои пальцы совсем не сгибались. Тут ко мне подошла старая женщина из очереди, с искренним сочувствием сжала мои руки, стала их согревать и сказала по-русски: «Холодно, зима, замерз, худо!» Она сняла свои серые вязаные перчатки из овечьей шерсти и отдала их мне. Я натянул перчатки, еще теплые от ее рук, и хотел отдать ей свои, дырявые, которые она могла бы починить. Но она жестами предложила надеть их поверх ее перчаток, — так будет теплее. Я ее очень благодарил, потом она встала в свою очередь.

Такое проявление человечности по отношению к военнопленным, к врагам, в нацистской Германии не допускалось. В подобной ситуации среди стоявших в очереди нашлись бы фанатики, которых это привело бы в негодование. Но у русских этого не происходило. Вероятно, у этой женщины был сын на войне и, глядя на меня, она вспомнила его. Я находил ее поступок прекрасным доказательством того, что и война, и активная пропаганда не всегда делают из людей бесчувственных автоматов или злодеев.