Джорджо Кирико - Воспоминания о моей жизни

Я же, имей тогда возможность поступать по собственному желанию, предпочел бы сидеть целыми днями в кафе Florian , поглощая булочки с кремом и шоколадное мороженое, а не утомлять себя хождением по палаццо и галереям.

Из Венеции мы отправились в Милан. Город был в праздничном возбуждении в связи с выставкой, посвященной открытию Симплонского тоннеля. Большой раздел выставки был посвящен живописи, и целый павильон отведен под работы Сегантини и Превиати. На меня это собрание произвело очень сильное впечатление. Поэзия и метафизика работ двух великих итальянских художников глубоко тронули, буквально потрясли меня. Сегодня, возвращаясь к испытанным и пережитым мною ощущениям, я прихожу к выводу, что понять таинство и красоту живописной материи старой живописи значительно сложнее, нежели уловить поэтическую и метафизическую стороны произведения искусства. Мне было всего семнадцать, но уже тогда я не хуже, чем сегодня, понимал глубину и метафизику работ Бёклина, Клингера, Сегантини и Превиати, всех тех, кто независимо от художественных достоинств живописи раскрывал в ней нечто поэтическое, возбуждающее любопытство, странное, поразительное. Понимание же ценности живописной материи, открытие ее безграничной тайны — это то, к чему я пришел значительно позже, и значительно позже научился получать от этого открытия удовольствие. Но тогда, в Милане, я с энтузиазмом воспринял работы Сегантини и Превиати, в то время как еще за несколько дней до этого, в Венеции, меня оставили равнодушным Тициан, Тинторетто и Веронезе.

Теперь, когда я сравниваю радость и удовольствие от понимания литературной и метафизической сторон произведения искусства с удовольствием, доставляемым его сугубо живописными достоинствами, я нахожу второе удовольствие более глубоким и полным. Эту истину, как и многие другие, открыла мне Изабелла Фар, написавшая в одной из своих статей: «Удовольствие, которое доставляет созерцание произведения искусства, основанное на принципе понимания его содержания, — огромное удовольствие, но оно не полное».

Мы отправились в Мюнхен. Стояла ранняя осень. Ландшафты незнакомых доселе стран будили во мне любопытство. Заросли деревьев, новые запахи, непривычные для нас порядок и покой приводили меня в состояние блаженства.

Прибыв в Мюнхен, мы остановились в гостинице под названием Englischer Hof («Английский двор»). Гостиница прекрасно отапливалась: в Мюнхене все общественные места отапливались прекрасно. Комфорт и благоустроенность жизни меня приятно удивляли. Исключительной комфортабельностью отличались кафе, где обслуживали по высшему классу. Белокурые, статные и пышногрудые официантки в кружках, напоминающих миниатюрные соборы, разносили густое пенистое пиво. Ни на улицах, ни где бы то ни было не видно было мусора, никто не носил поношенную, залатанную одежду, нельзя было встретить нищего. Повсюду порядок и любезное обращение. «Это рай, рай на земле», — так я думал тогда. Но в этом раю зрело грозное бедствие — современная живопись, но к этому я вернусь позже. А четверть века спустя здесь созреет другое бедствие, еще более страшное — нацизм. Кроме того, благодаря своей наблюдательности и исключительной проницательности, уже тогда мне удалось увидеть, что в этом раю далеко не все так прекрасно и благополучно, как показалось на первый взгляд. За проявлявшимися подчас в преувеличенной форме внешней сердечностью и кажущейся любезностью мюнхенцев я разглядел некоторые признаки раздражительности, неудовлетворенности, истеричности и подчас грубой враждебности. Эти черты характера я отмечал еще в Греции, мальчиком, у своего учителя немецкого Гейта. Я заметил, что в Мюнхене многие, как мужчины, так и женщины, хотя они ограничены и начисто лишены иронии, ведут себя дерзко и насмешливо, подобно дурно воспитанным детям недальновидных родителей, коими являются наши сегодняшние интеллектуалы. Помню, как однажды в Мюнхене мы с матерью и братом зашли в магазин готовой одежды, чтобы купить пальто. Однако ничего подходящего мать не нашла и, уходя, сказала владельцу, что мы заглянем в другие магазины, но в случае чего, возможно, вернемся. Хозяин, средних лет мужчина солидной внешности, со светлой бородкой, в очках, принялся с преувеличенной любезностью благодарить нас, с жаром кланяясь до земли; истерически хихикая, фыркая и беспрестанно повторяя: « Danke, danke vielmals!.. » («Спасибо, спасибо большое!..»), он проводил нас до самых дверей. Выйдя из магазина, я еще долго слышал, как этот одержимый, выскочив на улицу, истерически кричал нам вслед: « Danke, danke, danke vielmals!.. »

В другой раз, несколько месяцев спустя, я со студентом живописного класса, прусаком из Берлина по имени Фриц Гарц, отправился на Центральный почтамт: один из моих греческих друзей, учившийся в Университете, попросил узнать, может ли он получить пакет, посланный ему родителями. Грек этот носил довольно длинное имя, звали его Пападиамантопулос. Когда я, склонившись к окошку, спросил служащего, есть ли что-нибудь для господина Пападиамантопулоса, тот растянул рот в насмешливой улыбке; между тем прочие служащие, находившиеся поблизости, едва услышав это имя, принялись, давясь от смеха, обмениваться взглядами, хотя пытались делать вид, что просматривают регистрационные книги. Наконец служащий в окошке, осклабившись, ответил мне: « Nein, mein lieber Herr, so einen schönen Namen haben wir nicht! » («Нет, дорогой господин, у нас не значится столь прекрасное имя!»). Поняв, что у меня ничего не получится, я попросил своего берлинского друга, блондина, почти альбиноса, заняться этим вопросом, и только ему, с его прусским авторитетом, умевшему при случае повысить голос, удалость прекратить истерику служащих и заставить их всерьез заняться поисками заказного пакета.

О странах, народах и некоторых людях складываются ложные представления. Так, например, за Италией закрепилась репутация страны, богатой солнцем и цветами. На самом деле, цветов я значительно больше видел в Голландии, Англии и Германии. В Италии зимой значительно холоднее, чем в этих странах. Австрийцы имеют репутацию людей более мягких, образованных и гуманных, хотя менее серьезных и более фривольных, чем немцы. Тем не менее самые ужасные преступники и садисты нацистской полиции вербовались среди австрийцев, австрийцем был и сам Гитлер. Многие думают, что баварцы менее немцы, чем пруссаки, что они ближе нам, жителям Средиземноморья, а поэтому более сердечны, не столь суровы и жестоки. Это вовсе не правда. Два года я прожил в Баварии и могу с уверенностью утверждать, что баварцы хуже пруссаков, и за те два года, что я провел в Мюнхене, я свел дружбу только с двумя немцами, у которых нашел известную долю сочувствия и понимания, а также некоторые признаки сердечности и ума. Это были выходцы из Пруссии — Фриц Гарц и его брат, студент-медик, по имени Курт. Курт был одержим философскими идеями Фридриха Ницше, я даже замечал в нем некоторые умственные аномалии. Вместе с тем я заметил, что он, как и все прочитавшие Ницше, ничего не понял в том, что составляет истинную новизну открытия этого философа. Новизна эта состоит в глубокой и необычной поэзии, бесконечно загадочной и пронизанной духом одиночества, базирующейся на Stimmung (я сознательно использую это точное немецкое слово, определяющее состояние, которое по-итальянски можно назвать моральной атмосферой). Эта поэзия, повторяю, порождена моральной атмосферой осеннего полдня, когда небо ясное, а солнце находится ниже, чем летом, отчего тени выглядят длиннее. Эту исключительную атмосферу можно ощутить (правда, для этого необходимо обладать моими исключительными способностями) в ряде итальянских и прочих средиземноморских городов, таких как Генуя или Ницца. В Италии этот исключительный феномен проявляется в Турине. Все эти прекрасные вещи я пытался растолковать Курту Гарцу; он очень внимательно слушал меня, прилагая огромные усилия, чтобы вникнуть в это, морщил лоб, смотрел в пол, но, как я догадывался, ничего не понимал и не поймет никогда.