Вячеслав Бондаренко - Отец Иоанн (Крестьянкин)

(Впрочем, чудо это имело вполне логичное объяснение. Согласно правилам, арестованный священник имел право сохранять свою внешность в неприкосновенности. Так, в 1945 году успешно отстоял своё право не стричь бороду и не бриться о. Виктор Шиповальников, причём в конфликте с парикмахером лагерное начальство приняло сторону батюшки).

Сам о. Иоанн так вспоминал первую ночь за решёткой: «Когда меня взяли в тюрьму, оформление там долгое и тяжёлое — водят туда-сюда, и не знаешь, что ждёт тебя за следующей дверью. Обессиленный бессонной ночью и переживаниями первого знакомства с чекистами, я совершенно измучился. И вот завели меня в какую-то очередную камеру и ушли. Огляделся: голые стены, какое-то бетонное возвышение. Лёг я на этот выступ и уснул сном праведника. Пришли, удивлённо спрашивают, неужели ты не боишься? Отвечать не стал, но подумал: а чего мне бояться? Господь со мной».

Первый допрос был помечен датой 29 апреля 1950 года. Значит, опомниться, отоспаться арестованному не дали, повели сразу. Следователь представился — капитан МГБ Жулидов Иван Михайлович. Это не могло не вызвать невольную улыбку у о. Иоанна — полный тёзка, да ещё и одногодок примерно. Только вот судьбы у двух Иванов Михайловичей были разные, как и взгляды на жизнь.

На первом допросе следователь спросил, верно ли, что во время богослужений о. Иоанн допускал «антисоветские выпады». На это батюшка твёрдо ответил:

— В моё сознание никогда не входила мысль, чтобы сан священника использовать для проведения антисоветской агитации... Я прошу следствие это моё заявление проверить путём допроса моих сослуживцев по церкви, настоятеля, священника и диакона, которые всегда присутствовали при отправлении мною богослужения и в отношении меня ничего предосудительного сказать не могут.

Здесь необходимо сделать пояснение. Дошедшие до нас протоколы — только отголосок живого голоса о. Иоанна. По многим из них становится очевидно, что протоколы эти заполнялись человеком, ничего не смыслящим в церковной жизни и вообще малограмотным. Поэтому воспринимать эти стенограммы как слова, буквально произнесённые арестованным на допросе, не стоит. На живую, простую основу «наматывались» косноязычные бюрократические формулировки, не говоря уже о том, что многое просто придумывалось следователем.

Второй допрос, 5 мая, начался с того, что следователь упрекнул арестованного в неискренности, а затем добавил:

— Вот вы сами просили допросить ваших сослуживцев и были уверены, что они подтвердят вашу невиновность. Мы допросили их, и они дали показания против вас.

На самом деле показания эти были даны свидетелями ещё до ареста о. Иоанна — 14 апреля (певчая), 19-го (священник-сослужитель) и 20-го (диакон). Причём настоятель храма, тот самый «Шверник и Молотов в одном лице», остался «за кадром». Стало ли для батюшки откровением то, что его братья во Христе следили за ним и оклеветали его?.. Вероятно, да, ведь на первом допросе он искренне полагал, что ничего плохого о нём они не скажут. А уже на втором допросе понял, что оправдываться бессмысленно — его дело в любом случае доведут до суда. Значит, нужно было, смирившись с неизбежностью приговора, достойно обороняться, не прибегая притом ко лжи, чтобы облегчить свою участь, но и не усугубляя её излишней откровенностью.

На третий допрос узника вывели 12 мая 1950 года. Лия Круглик, общавшаяся с о. Иоанном в конце десятилетия, запомнила его рассказ: «На допросы, как правило, вызывали по ночам. Накануне кормили только селёдкой, пить не давали. И вот ночью следователь наливает воду из графина в стакан, а ты, томимый жаждой и без сна несколько суток, стоишь перед ним, освещённый слепящим светом ламп».

Под этим слепящим ледяным светом узнику было предъявлено обвинение по печально известной статье 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года — пункт 10, часть 1. В кодексе она звучала так: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или совершению отдельных контрреволюционных преступлений <...> а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». В сокращении этот пункт статьи называли АСА — антисоветская агитация.

Отвергая это обвинение, на допросе 12 мая батюшка заявил (снова напомним, что протокол зачастую очень далёк от живой речи, а приводится он с сохранением особенностей орфографии оригинала):

— Виновным себя признаю в том, что я как священник, исполняя религиозные обряды и в частности при произношении мною с церковного амвона публичных исповедей, при которых разъясняются «заповеди закона божьего» и при чтении так называемых проповедей, где освещается история религиозных праздников или текст содержания Евангелия, допускал такие высказывания, которые по своему содержанию носили антисоветский характер и прихожанами церкви могли быть восприняты как антисоветские проявления, хотя сознательного намерения проведения антисоветской агитации среди верующих людей у меня не было.

Перечитывая текст перед тем, как заверить его подписью, о. Иоанн задержался взглядом на части фразы «...по своему содержанию носили антисоветский характер...». И твёрдо сказал: «Пока не исправите, не подпишу». Ничего подобного он не произносил, так как такое признание могло очень серьёзно «утяжелить» приговор. Это следователь Жулидов истолковал сказанное им нужным ему образом — и внёс в протокол.

Начался длительный — трёхчасовой! — поединок двух воль. На стороне капитана МГБ — грубость, жестокость, насилие. На стороне арестованного священника — непоколебимая уверенность в том, что правда за ним. И конечно же, вера в Бога.

Поединок окончился в пользу о. Иоанна. Через три часа следователь всё-таки согласился вычеркнуть из протокола фразу «...по своему содержанию носили антисоветский характер...». Лишь после этого на странице появилась подпись арестованного священника.

Потом наступила длительная пауза — следующий после 12 мая протокол датирован 4 июля. «По замыслу ли следственного дела или стечением обстоятельств, а скорее милостью Божией между третьим и четвёртым допросами больше месяца меня никуда не вызывали, — вспоминал о. Иоанн. — Я был один, молился. Иногда в моё уединение вторгался колокольный звон, извещая о начале Божией службы. Бог был рядом со мной и в этом мрачном безбожном месте». Обратим внимание — «больше месяца», то есть во второй половине июня снова начались вызовы к следователю. Сохранились квитанции о конвоировании арестованного Крестьянкина, а вот протоколов этих допросов нет. Может быть, такие протоколы и не велись. Красноречивее всяких бумаг выглядела левая рука о. Иоанна — пальцы на ней были перебиты и срослись с большим трудом. А на вопрос одного послушника Псково-Печерского монастыря, как научиться молиться, о. Иоанн многие годы спустя ответил: