Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

— У меня были другие заботы, — оправдывалась она.

Какие могут быть заботы кроме театра?!

До сих пор кажется, что она дурачила меня.

Она, придающая значение любой мелочи, помнит, как я родился, а что было перед ней на сцене, не помнит… Неужели мое рождение убедительнее спектакля, или спектакль был настолько плох?!

Газеты от 26 декабря, хранящиеся вместе с остальными годами в библиотеке Одесского университета, оказались залиты водой при ремонте. И когда я гораздо позже расспрашивал нескольких уцелевших стариков, они смотрели на меня с тревогой — что там могло особенного идти в первые послевоенные месяцы, что мне от них нужно? Объяснить я не мог.

Встревоженный находкой — книгой о Камерном театре в «Букинисте» на Греческой площади, — я ни о чем, кроме театра, думать не хотел. Во всем я искал теперь следы этого театра, театра двадцатых годов вообще. Они воскресли для меня, они для меня не умирали. Сданная в букинистический одержимым поклонником Камерного книга была переложена аккуратно вырезанными рецензиями довоенных лет и полна диковинными фотографиями, на которых мне, приученному к русскому бытовому театру, всё казалось каким-то градом Китежем и уж, безусловно, чем-то балетно-оперным, вычурным.

Меня хорошо образовали в детстве, ничего не объяснив, кроме того, чем заниматься не стоит. Рецензии как бы составляли вторую книгу внутри первой. Всё перемешано — от гастролей в Париже до одесских гастролей, награды, фото макетов на международных выставках, а потом резко в самом конце — некролог Таирову. Видно, дожил собиратель до таировской смерти, а потом сдал книгу в «Букинист». Кому он нужен, Камерный театр, без его создателя?!

Но чем была бы эта книга без фотографий женского лица в сложном гриме, в сложном парике, с грубо очерченными глазами, проникающими прямо в сердце.

Алиса Коонен.

Оказалось, театр может возникнуть во имя любви. Любви режиссера к актрисе. Я этого не знал. Но то, что они не отпускали меня, мальчика, ничего не знавшего о любви вообще, заставляло меня думать, что мама видела что-то особенное накануне моего рождения, что каким-то образом чудо двадцатых годов промелькнуло перед ней.

Это могла быть пьеса, написанная в те годы, актёр или актриса, работавшие с Таировым, какой-то штрих, дающий представление о фантастической действительности, без которой никакой театр существовать не может.

— Нет, — говорила мама, — ерунда. Всё это давно прошло. Ты просто не понимаешь, в каком мире живешь.

— Не понимаю и не хочу понимать.

Я хочу думать, что когда она готовилась родить меня, перед ней возникло видение того спектакля, который я хочу создать всю жизнь. И никто не убедит меня, что всё меняется безвозвратно. При чем тут смерть Таирова, Камерного театра, безымянного собирателя, даже моя? Театр не умирает.

Завадский, мой учитель, которому я надоел со своими байками о двадцатых, заставил меня встать и рассказать, как я вижу Камерный театр. Это уже в ГИТИСе. Говорил я чуть меньше часа. Слушали меня хорошо, и учитель, и верный моим бредням курс. После долгой паузы Завадский, нервно перекладывая карандаши, сказал:

— Камерный театр не был таким!

Сколько раз я писал о книге, обнаруженной в магазине «Букинист» [1] Повесть «Витя Куза в сандалиях на босу ногу» вы найдете в конце этой книги. ! Интересно, если бы кто-то нашел эту книгу раньше, поменялись бы мы с ним местами?

— Роза, ты не помнишь, где живет Коонен, если она вообще живет?

— Тьфу-тьфу-тьфу, ну и циники вы, главные режиссеры, — ответила женщина, не вынимая папиросы изо рта. — Боги не умирают.

До тех пор она сидела в глубине кабинета за небрежно расставленными стульями, чтобы не мешать нашей беседе. Теперь подошла к столу Главного и то ли присела на угол стола, то ли облокотилась. Говорила она хрипловато:

— Алиса Георгиевна живет всё там же, в Камерном. Он теперь — Театр Пушкина. У них с Таировым была маленькая квартирка над сценой.

— Это Роза Абрамовна Сирота, — сказал Главный. — Она замечательный режиссер, работает в БДТ у самого Товстоногова. Так что, если вы пришли что-нибудь нам почитать, вам удивительно повезло. Кто только не стремился показаться этому человеку, правда, Роза?

— Погоди, — сказала она и обратилась ко мне совсем как к взрослому: — А почему вас интересует Алиса Георгиевна? Откуда вы о ней узнали?

Я рассказал о книге.

— Книга скучная, — сказала она. — А вот интерес ваш необычный.

— Да уж — сказал Главный, — не каждый сознается в таком интересе…

— А что, нельзя? — заносчиво спросил я, ненавидя снисходительное к себе отношение.

— Можно, — сказала Роза Абрамовна. — Ну, читайте.

И неожиданно для себя сразу расположившись к этому человеку, я стал читать «Последнюю ночь» Багрицкого и свои, пока еще не потерянные рассказы. Мне не мешали. Когда закончил, Главный, удивленно разглядывая меня, спросил:

— Что скажешь, Роза?

— Смешной мальчик, — сказала она. — Актером вы вряд ли будете. И не только потому, что способности неочевидны, просто вам станет скучно. Но поступать я бы вас не отговаривала.

— И не надо, — сказал я. — С меня мамы достаточно.

— Ну, если мамы!.. — рассмеялась она. — Передайте ей, что скромный театральный специалист Роза Абрамовна Сирота, которая всех видала-перевидала, просит маму дать вам шанс. Вам сколько лет?

— Пятнадцать.

— И вы торопитесь?

— Очень!

— Ну, с Богом.

Провожая меня до двери, Главный шепнул:

— Вы не представляете, как вам повезло — она один день в нашем городе.

Чудак! Будто я мог этого не понять…

С Розой Абрамовной мы потом встречались несколько раз, в толпе театральных людей. Никогда не вспоминали о прошлом. Но так хорошо улыбались друг другу, что всё хотелось начать сначала.

Интеллигентом с червоточинкой называл меня Сергей Александрович Бенкендорф.

Мой педагог. Последний из Бенкендорфов.

Тех самых…

Он так и сказал:

— На курсе два интеллигента: Бородин и Левитин. Но первый — настоящий интеллигент, а второй — с червоточинкой.

Об Алёше трудно было бы сказать точнее, а вот как он догадался обо мне?

Я не переживаю. Мне даже льстит эта поправка к слову «интеллигент». Она помогает мне оставаться собой. Я вертлявый, самонадеянный, совсем немолодой человек. Таким был с детства, таким сделал и свой театр. Только в нем обнаруживалось еще веселье и способность к состраданию. Об этом необязательно распространяться.

Считается, что человек должен быть верен. Кому, чему — неважно. Верен и всё. Я на это не способен. Должен жить в нескольких направлениях сразу. При этом абсолютно цельно, не разбрасываюсь. Иначе мне вести за собой людей неинтересно. Артисты устали жить бесцветно, обслуживая чужую волю… для этого им достаточно государства, а театр живет по своим правилам.