Ирина Безрукова - Жить дальше. Автобиография

Вообще при всей своей внешней суровости бабушка была – сама доброта и любовь. Она, конечно, ругалась на нас и пыталась советовать, как нам лучше жить, но все ее советы в основном сводились к тому, чтобы мы надевали юбки подлиннее и не забывали шапки. Надо ли говорить, что юбки мы носили все равно той длины, которая казалась уместной нам, а не бабушке. А что касается шапок, действовали, как все дети в Советском Союзе. Надевали их, выходя из дома, доходили до угла, махали руками бабушке, глядящей на нас в окно, а, едва завернув за угол, стаскивали ненавистные шапки и засовывали в портфели. Бабушка была не из тех людей, которые много говорят о своих чувствах. Она выросла в других условиях, где было не принято обсуждать, кто кого любит или не любит, да и некогда им было, надо было работать, чтобы прокормиться.

Бабушка выбивалась из сил, чтобы обеспечить нас с сестрой, и мы видели, как она переживает, что ей это не удается, как она плачет тихонечко, потому что не знает, как свести концы с концами. И как она иногда в бессилии ругалась на нас, потому что мы не слушались. Самым страшным ругательством для нее была моя фамилия. Она говорила: «Ну ты! Ты же вылитый бахтур!» И это для нее был предел всему.

Бабушка ненавидела моего папу, она считала, и, скорее всего, не без основания, что именно его поведение спровоцировало мамину болезнь. Но меня это «вылитый бахтур» очень смешило. Я говорила: «Ну ба!», пыталась ее обнять, она высвобождалась, демонстрируя недовольство, но я понимала, что ей это было приятно.

Бабушка не говорила о том, как любит нас, но в ее действиях любовь угадывалась ежечасно. Я приходила домой очень поздно, поскольку после школы бежала еще в театральную студию. А у нас дома постоянно тусовались друзья сестры. Иногда они сидели за полночь, шумели, заводили музыку на своих транзисторах, и слышно было не только по всей квартире, но и у соседей через улицу (окна в жаркие дни не закрывались, чтобы в квартире был хоть какой-то сквозняк). Бабушка терпела, несмотря на то что вставала по-прежнему в шесть утра и рано ложилась спать, и только изредка, когда уже совсем от их шума спать было невмоготу, выходила на кухню и отправляла всех по домам. Я возвращалась с репетиций последним троллейбусом, специально подгадывая так, чтобы не идти пешком. И каждый раз, как бы поздно я ни пришла, она просыпалась, выходила на кухню и доставала из духовки сковородку с жареной картошкой. «Я сховала, шобы воны не зьилы» («я спрятала, чтобы они не съели»), – говорила она, кивая в сторону моей сестры. Конечно, половины сковородки там уже, как правило, не было, бабушка отвоевывала ее с боем, но всегда заботилась о том, чтобы у меня была еда. Я ела картошку прямо со сковороды, по-деревенски, чтобы не мыть лишнюю посуду (горячую воду все время отключали, и греть чайник, возиться с тазами, чтобы помыть одну-единственную тарелку было тем еще удовольствием). И бабушка со мной разговаривала о том, как прошел мой день. Не думая о том, как она устала и что ей вставать наутро в шесть. В моих глазах и эта спасенная от шумной компании картошка, и ночные посиделки были настоящими подвигами любви.

В те дни, когда я оканчивала школу, нам пришло неожиданное письмо. Его написала девочка, с мамой которой мой отец жил в гражданском браке. Рассказывала, что живут они хорошо, и звала нас с сестрой в гости к ней домой в Артемовск – познакомиться и пообщаться. Оля довольно равнодушно отреагировала на это предложение, а я собралась и поехала. Собиралась очень тщательно, выбрала лучшую одежду, все перестирала, нагладила. Сказать, что я волновалась перед встречей с отцом – не сказать ничего. Я не понимала, как он меня встретит, что почувствую я. Да и новая его семья вызывала некоторые опасения. Как ко мне отнесутся его новая жена и ее дочка? Я даже не понимала, оставят ли меня там ночевать или с порога развернут в обратную сторону. Рейсовым автобусом добралась до Артемовска, вышла и сразу увидела эту девочку – она пришла на автовокзал, чтобы меня встретить. Девочка была милой такой, с веснушками, простой в общении барышней лет 15, она повела меня домой, по дороге мило болтая. Это было мне весьма на руку, потому что я разволновалась совсем уже не на шутку, не понимала, как себя вести, закрылась и насупилась. Но она просто сказала мне: «Проходи». Я вошла в их квартиру. В комнате на табурете сидел отец. Одет он был, как большинство мужчин, проживающих в южных широтах, – в белую майку и темные широкие трусы. Он поднял голову, и я остановилась в нерешительности, не зная, делать ли мне шаг навстречу или подождать. Едва взглянув на меня, отец ахнул: «Люся!» Он много лет меня не видел и не ожидал, наверное, что я стала так похожа на свою маму.

Папа встал и подошел ко мне, попытался меня обнять, впрочем, очень неуверенно и нерешительно. Я отстранилась – в тот момент я была совсем не готова на столь близкий контакт с этим человеком. Я отошла на шаг назад, и он опустил руки. Стараясь замять неловкий момент, заговорил со мной. Я рассматривала его и не узнавала – в моей памяти он был и оставался высоким (так мне казалось в детстве), уверенным в себе ярким мужчиной, резким, темпераментным, который всегда искрометно шутил, громко говорил и смеялся. А тут передо мной стоял человек, ниже меня ростом, которого жизнь потрепала просто-таки немилосердно, плечи его были опущены, лицо постаревшее и усталое. Мне даже жалко его стало немного.

Папа пристально следил за моими реакциями, ему хотелось понять, как я его оцениваю. В этот момент пришла домой его жена. Она оказалась весьма милой женщиной, работала кассиршей в магазине неподалеку от дома. Тут же бросилась показывать мне альбом со своими семейными фотографиями, и я, как вежливая девочка, честно пыталась рассмотреть и выучить на общих фотографиях, изображавших несчетное количество родственников, тетю Пашу и дядю Степу, выслушивала бесконечные истории жизни неизвестных мне людей, и у меня уже начала кружиться голова, пока папа не прекратил эту экзекуцию самым решительным образом.

Мы вышли с ним во двор. Он сел на крылечке и закурил. Я смотрела на его пожелтевшие от никотина пальцы и табачного цвета лицо и понимала, что вряд ли у меня возникнет в ближайшее время желание обнять этого человека. Хотя он с совершенно искренним интересом выслушивал мои рассказы, пытался вникнуть в то, что со мной происходило, и радовался за меня. Ему явно импонировало то, что я, пройдя через все горести и тяжести жизни, все-таки сумела не сломаться и вот теперь приехала к нему аккуратненькая, наглаженная и внешне вполне благополучная.

Папа поинтересовался, куда я планирую поступать. Я ему гордо сообщила, что хочу стать актрисой. Он долго и внимательно на меня смотрел, а потом веско произнёс: «Это очень опасная профессия. Не понаслышке это знаю. И ты уже взрослая, понимаешь, что я имею в виду и чем именно опасна для девушки эта профессия». Разумеется, я знала, о чем именно он пытается мне намекнуть. И поначалу даже возмутилась, вскинула бровь и подумала: «Ничего себе, я тут росла-росла и выросла сама, без его помощи, а он мне тут советовать будет!» Отец мгновенно почувствовал эту мою реакцию – все-таки, очевидно, какая-то тонкая связь между нами была. И сменил тон. «Если ты уверена, что сможешь с этим справиться, тогда, конечно, иди, я в тебя верю», – сказал он. И я запомнила его слова на всю жизнь. Сейчас, по прошествии стольких лет, я с уверенностью могу сказать – меня не коснулась та опасность, о которой говорил отец. У меня всегда были строгие нравственные установки. Да, они не добавляли мне ролей. Да, было непросто и иногда приходилось вести себя достаточно решительно и смело. Но я справилась.