Коллектив авторов Филология - Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба

Переселившись в Мелихово, брат ожил и весь окунулся в природу и в сельскую жизнь. У него был лес, были поля, был огород и был запущенный сад, были лошади, земледельческие орудия и коровы. Было над чем развернуться и поработать после душного города. Он стал пахать, сеять, сажать и выращивать. В первое время ему стали помогать ревностно по хозяйству брат, Михаил Павлович, и особенно сестра Мария Павловна. Михаил Павлович взял на себя полевое хозяйство и разъезжал по полям в высоких сапогах верхом не хуже любого управляющего, а Марья Павловна занялась огородом и с первого же года поставила его в блестящее состояние. У нее, помимо обычных рыночных овощей, вызревали дыни, арбузы, томаты, нежная столовая кукуруза, артишоки и спаржа. А. П. в своих письмах ко мне (да, вероятно, и другим) подписывался помещиком, умышленно коверкая это слово в «помесчик». Тогдашние письма его дышали довольством и жизнерадостностью. Он усиленно звал меня к себе, и когда я в первый раз приехал к нему из Петербурга, то нашел такую идиллию, что и сам тут же воспылал и заразился желанием приобрести клочок земли.

Мой приезд был встречен чисто по-деревенски: первым делом при въезде во двор бричку окружили с громким лаем три черных, лохматых дворовых пса; затем из стоявшего в стороне флигелька — людской вышла девчонка-прислуга, поглядела на меня, приложив ладонь ко лбу, и равнодушно ушла; потом из того же флигелька вышел работник Роман и крикнул на собак:

— Пошли вон, подлые!

И уж после всего на крыльце дома показалась мать наша, Евгения Яковлевна, и остановилась на пороге.

— А, это ты, Саша, — обрадовалась она мне. — А уж я испугалась: думала, что кто-нибудь из гостей. Бедному Антоше и тут от них покоя нет.

По заведенному с детства обычаю я поцеловал ей руку и затем поцеловался с нею.

— Как от тебя, Саша, вином пахнет, — с легкой укоризной произнесла мать.

— Это я в Лопасне у француженки рюмочку финыиампани выпил. Мне еще в Москве говорили, что без этого нельзя попасть в Мелихово, — ответил я.

— И охота же тебе!.. И что это за француженка такая? Хоть бы раз на нее взглянуть… Иди, Антоша в кабинете.

— Сестра где?

— Где-нибудь в огороде копается. Она там целые дни проводит. И не оторвешь ее… Тебе чаю или кофе? У вас, в Петербурге, все больше кофе пьют.

— Чего-нибудь, мама. Все равно.

— Скоро обедать будем. Антоша завел здесь деревенские порядки: встаем рано, чай пьем в восемь и обедаем в двенадцать. Иди к нему.

Антона Павловича я застал в его кабинете за письменным столом у большого, тройной ширины окна, из которого была видна расчищенная дорожка, по бокам усаженная кукурузой и другими декоративными растениями. Вид был довольно веселенький. Одна из стен кабинета от потолка до пола была уставлена книгами на черных полках. Брат обрадовался мне и тотчас же повел показывать свои владения. Дом, службы, двор, сад и огород были сгруппированы в одном месте, за одной оградой. Все было близко, под рукою. Поля, сенокос и лес, называвшийся «Сазонихой», были уже за чертою усадьбы, и дорога из Лопасни в имение бежала некоторое время по полям брата.

Сад был запущен, и это придавало ему особенную прелесть. Он весь порос высокою, густою травой, и в нем особенно красиво и даже в своем роде величественно (по сравнению с молодняком) было старое, развесистое, с дуплистым стволом, почти в два обхвата, дерево, прозванное на библейский лад дубом «Маврийским». На одной из толстых боковых ветвей его брат Михаил Павлович прикрепил ящик-скворечник с несколькими отделениями. Над рядом отверстий на скворечнике была надпись: «Питейный дом братьев Скворцовых». Таких скворечников по саду было разбросано много. Антон Павлович очень чутко относился к приходу весны, жизнерадостно следил за таянием снега, за разбуханием почек и за прилетом птиц. Особенно любил он скворцов и в своих письмах ко мне сообщал: «У нас уже прилетели скворцы, начали вить гнезда и поют. А у вас на севере? Не прилетели еще?»

Я приехал в конце весны и в начале лета, когда подмосковная природа была, что называется, в полной силе и в полном расцвете. В бордюрах, окаймлявших дом со стороны сада, цвели нарциссы и розы.

— Розы я из Риги выписал, нарциссы сам садил, — показывал мне А. П., ощущая прелесть быть помещиком. — А теперь пойдем, я тебе покажу две лиственницы. Я их тоже выписал и посадил. Ничего, принялись. Осенью я выпишу и посажу штамбовый крыжовник. Говорят, это — что-то особенное.

По пути он часто наклонялся и подбирал с дорожки упавшие с деревьев сухие сучья и веточки и не швырял их куда-нибудь подальше, а складывал кучечками у края дорожки. Потом я узнал, что он собирает этот хворост, связывает мочалкою в пучки и складывает в особом месте. Это он собирал на зиму растопки для печей. Ну, прямо настоящий хозяин, который дышит и живет любовью к своей маленькой усадьбе, к ее уюту и к окружающей ее деревенской природе. Правда, за все это удовольствие приходилось приплачивать, потому что Мелихово не приносило никакого дохода, по зато приятное сознание, что есть свой утолок, искупало все и благотворно действовало на нервы. Тут главную роль играл самогипноз, а это — самое главное. В некоторых случаях А. П., выходя из дома в сад или в поле, надевал в сухую погоду высокие сапоги — опять-таки в силу общепринятого мнении, будто бы в городских сапогах по полю и по траве ходить нельзя; в деревне непременно нужны большие сапоги…

Дойдя до огорода, мы застали там сестру — Марию Павловну. Она усердно копалась в грядках в простеньком ситцевом платье и в платочке на голове. Издали ее можно было принять за деревенскую бабу-огородницу.

— Саша-Терентяша! — обрадовалась мне сестра. — Руки не подам: в земле. Целуй так. Видишь, как мы тут хозяйничаем! Пойдем, я тебе огород покажу. Какие у меня огурцы растут!..

Началось вождение горожанина по огороду и показывание то того, то другого. Всякое растение, даже простое, вроде зеленых бобов или гороха, было не простое, а какое-то особенное, одухотворенное, имевшее свою историю, свой цикл развития, свое значение в хозяйстве и свое родственное отношение к посадившей и взлелеявшей его сестре, Марии Павловне. Казалось, вырвите у нее из гряды какой-нибудь боб, на котором вырастет всего четыре или пять стрючьев, и вы ее ничем не утешите, даже целым возом купленных на рынке стрючьев, потому что они покупные, а не свои.

Я сам впоследствии испытал и теперь испытываю иногда это ощущение. Иное огородное растение — какой-нибудь кочан капусты или артишок — на рынке стоит грош. Но раз выводишь его у себя на огороде сам, ухаживаешь за ним и с любовью выращиваешь его — оно становится дорогим для тебя. Когда оно созреет и его подадут в готовом виде на стол, то ешь его с удвоенным удовольствием. На рынке оно стоит гривенник, а тебе обошлось в шесть гривен, но зато это не покупное, а свое… Это — богатейшее чувство, и не всякому дается испытать его.