Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Тарас тоже повзрослел, стал суровым и даже как-бы чужим для младших братьев. Ему было пятнадцать лет, а смахивает на видавшего виды солдата. Очень он стал на отца похожим, но не внешностью — внешностью к тетке Вере ближе — а медлительностью, неразговорчивостью. Похож, но, может быть, и не похож. Отец спокойствие в себе носил, веселости не был лишен, а Тарас словно чем-то тяжелым был наполнен и на его молодом лбу глубокая морщина поверх бровей легла.

«Тарас сильно об отце печалится», — вспомнил Марк слова Корнея, сказанные им Варваре. — «Плохо то, что он смерти перестал бояться, как будто ищет ее. Лезет в каждую драку».

Тарас молча укоротил стремена для Ивана, помог ему сесть на коня и пошел к хате, из которой в это время выбежала мать.

Марк с Иваном наслаждались ездой на настоящих боевых конях, даже учинили что-то вроде кавалерийской атаки, при которой Иван умудрился кулаком крепко смазать Марка по губам, после чего Марков интерес к верховой езде сразу поубавился. Поставив коней в сарай и подкинув им сена, Марк с Иваном пошли в хату. Мать готовила к обеду большой стол. За стол уселись все, кто тут был, для Марка же с Иваном места не было и они полезли на кровать. Корней и тот другой, длинный, уже сидели за столом вместе со всеми. Длинного все называли командующим. Занятая своим делом, мать нет-нет, да и поглядывала в окно. Не показывался еще один сын, Гришка.

«Сема, а когда же Гриша приедет?» — робко спросила она у старшего сына.

«Гришка не приедет», — сказал Филька. «У белых пушку отбили, так он чистит да смазывает ее».

Мать пригорюнилась. Не видать ей Гришки, не променяет он свою пушку на тетку Веру.

За обедом молчали, но потом, положив ложки, все сразу заговорили. Марк не очень хорошо понимал, о чем идет речь, как вдруг Семен сказал знакомое ему:

«Пленных взяли больше сотни человек», — сказал он, обращаясь к длинному. — «Я приказал привести их сюда, в село. Тут белые расстреляли красногвардейцев, попавших к ним в плен. Могилы за селом. Как будем с этими?»

Марк открыл было рот, чтобы сказать свою новость, но мать так на него поглядела, что он сразу вспомнил: нельзя говорить, крестом связан.

Корней искоса смотрел на пустой Семенов рукав, а тот безручный рукав трепетал и это, как знал Корней, означало, что Семен волнуется, и это, как всегда раньше, ожесточало Корнея.

«Перестреляем, да и вся недолга», — сказал он. — «Они нас, мы — их, о чем еще говорить?»

«Корней, да что ж это?», — громко сказала тетка Вера и придвинулась к столу. — «Да в своем ты уме? Да как же это ты людей-то убить хочешь!»

«А вот так: они нас, а мы их», — развязно сказал Корней. Может быть, ему немного неловко было, что мать в их дело вмешалась, оттого и развязность эта ненужная.

«Замолчь, Корней, замолчь!» — строго сказала тетка Вера. — «Отца лишились, так некому вас учить. Как такое может быть, чтоб убить людей!»

«Мамо, вы ж знаете. Они наших убивают», — тихо сказал Семен.

Тетка Вера вдруг припала к безручному Семенову плечу, горячо зашептала:

«Семушка, старший ты теперь. Не надо. Кровью за кровь не заплатишь, добром заплати. Ради отца, детей малых ради — не надо. У них дети, жены — не надо».

Длинный с интересом наблюдал эту семейную сцену, а когда тетка Вера забилась в слезах, Семена обнимая, он вдруг сказал:

«А вы знаете, товарищи, я за предложение вашей тетки Веры».

«Я не предложению, я правду говорю», — шептала старая.

«Тем лучше», — сказал длинный. — «Я за правду тетки Веры. Если мы их пощадим, то может быть они наших, попавших к ним, щадить будут. Как вы думаете, товарищи?»

Пленных отпустили, и Семен перед ними длинную речь держал, призывал за оружие не браться, к домашней жизни вернуться. А поздно вечером Корней уши Марку надрал, да так, что потом они у него полымем два дня горели, и всё за того страшного и клыкастого. Проболтался-таки Марк, что он среди отпущенных пленных был. Корней с Тарасом в степь на конях метнулись, хотели догнать, да разве догонишь — ищи ветра в поле! Возвернувшись из неудачной погони, Корней ушную выволочку меньшому брату учинил, и Марк понимал, что расстроен человек и даже не обижался, раз за разом повторяя в свое оправдание: «Так то ж мамо заборонили казать вам. Я ж не сам, я ж сознательный, а то ж тетка Вера…»

Фронт переместился в другие земли, междоусобное побоище отодвинулось, да вскорости новая беда нагрянула — голод. Три года белые и красные одинаково люто грабили степной край, и села обесхлебились. Когда закрома были пустыми и голодными брюхами новый урожай ждали, а хлеба колоситься начали, и люди с великим упованием на них глядели, как раз в это время понеслись над степью суховейные ветры, пожгли посевы, и пошел по хлеборобному краю голод гулять.

Тетка Вера из сил выбивалась, чтоб прокормить оставшихся с нею детей, но людям не до нарядов было, и теперь ее швейная машинка стучала очень редко. Дети, уже не малые, понимали, что страшная беда пришла, но как против нее выстоять — не знали. Да и не было у них никакой возможности выстоять, обреченными они были, голоду во власть отданные. В хате с пол-мешка муки сохранялось, картошки малость, цибули две вязанки — и это всё. Хлеб пекли, но страшный это был хлеб, в другое время прямо-таки немыслимый. С чего-то решили тогда люди, что курай, трава перекатипольная, питательную силу имеет, и началась за ним погоня. Иван с Марком добрыми добытчиками были, из степи с пустыми руками не возвращались. Секли тот сухой и колючий курай, терли до того, что он в пыль превращался — черная зола от пожарища, да и только. Сначала ее к муке добавляли, а чем дальше, тем меньше муки всыпали и всё больше той пыли, и хлеб из печки выходил порепанный, щелястый, и такой дух был у того, спаси нас Боже, хлеба, какой портянке солдата-пехотинца после длинного похода положено иметь.

Совсем тетка Вера извелась, плакала много, в опустевшей церкви поклоны отбивала и всё на возвращение старших сынов надеялась — придут и спасут. Но не приходили и не спасали, а всё еще свое дело делали — новую власть обороняли. Чем меньше муки оставалось, тем сильнее страх в материных глазах полыхал. Ох, и горько же жилось тогда в суровской хате!

Беда неустранимая натолкнула детей на отчаянный шаг. Решили они найти братьев, позвать на помощь. Где братья и можно ли достигнуть их, они не знали — в то беспочтовое время связь меж людьми трудно было держать — только Семен был в месте известном, в Ставрополе. Изредка от него Варвара с великими муками до села добиралась, сухую воблу привозила и куски хлеба, от скупого городского пайка сбереженные. Большой пост Семен занимал, но равнение в беде с городским рабочим людом строго держал — душой за мать и за малых детей болел, а помочь не мог. Что же касается других Суровых, то ни слуху ни духу от них не было, а их то и нужно было найти: Семен в одиночку не спасет, рассуждали малые, а если другие братья узнают о беде, то гуртом отбиться от нее можно.