Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Эти дневниковые записи предшествовали семейной драме 1884 года. Возвращение Л. Н. Толстого в семью в связи с событием рождения Саши на некоторое время отложило решение вопроса о дальнейшей жизни. Однако через несколько месяцев, в декабре, наступила развязка. По свидетельству Татьяны, произошло решительное объяснение, «супруги высказали друг другу свои взаимные обиды, вскрыли, что составляло муку их повседневной жизни». Чаша терпения отца переполнилась, «с перекошенным от боли лицом он пришел к жене и без всяких предисловий объявил, что уходит из дому».

После услышанных от мужа слов: «Где ты, там воздух заражен» – Софья Андреевна решила, ни на секунду не задумываясь, оставить дом. Последовавшие события она позднее перечислила в письме сестре Татьяне Кузминской:

«Прибежали дети, рев… Стал умолять „останься“. Я осталась, но вдруг начались истерические рыдания, ужас просто.

Подумай только: Левочку – всего трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало жаль его; дети четверо: Таня, Илья, Леля, Маша ревут на крик, нашел на меня столбняк; ни говорить, ни плакать, все хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей – говорить не могу.

Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности – все это во мне осталось» [70] Цит. по: Сухотина-Толстая Т. Л . Воспоминания. С. 392–393. .

И вот пишет дочь Татьяна:

«Я помню эту ужасную зимнюю ночь. Нас тогда было девять детей [71] Три сестры, включая шестимесячную Сашу, и шесть братьев: Сергей, Илья, Лев, Андрей, Михаил, Алексей (умер в 1886 г.). . Я, как сейчас, вижу всех нас: мы, старшие, сидим в ожидании на стульях в передней на первом этаже. Время от времени мы подходим к двери комнаты второго этажа, где разговаривали родители, и прислушиваемся к их голосам. Они, не смолкая, раздавались очень громко и выражали страшное волнение. Было очевидно, что между родителями происходил крайне важный и решительный спор. Ни тот ни другая ни в чем не уступали. Оба защищали нечто более дорогое для каждого, нежели жизнь: она – благосостояние своих детей, их счастье, – как она его понимала; он – свою душу.

Она „до сумасшествия, до боли“ любила своих детей, он же больше всего любил истину. Слова полностью не долетали до нас, но мы слышали достаточно, чтобы понять, что происходило между ними. „Я не могу, – заявлял он, – продолжать жить в роскоши и праздности. Я не могу принимать участие в воспитании детей в условиях, которые считаю губительными для них. Я не могу больше владеть домом и имениями. Каждый жизненный шаг, который я делаю, для меня невыносимая пытка“. И он говорил в заключение: „Или я уйду, или нам надо изменить жизнь: раздать наше имущество и жить трудом наших рук, как живут крестьяне“.

А она отвечала: „Если ты уйдешь, я убью себя, так как не могу жить без тебя. Что же касается перемены образа жизни, то я на это не способна и на это не соглашусь, и я не понимаю, зачем надо разрушать во имя каких-то химер жизнь, во всех отношениях счастливую?“ И объяснение продолжалось в заколдованном кругу, все время возвращаясь к тому же неразрешимому и непреодолимому вопросу.

Понимали ли мы, что говорил отец? Что касается меня, то – нет. Я твердо верила, что он не может ошибаться. Но что касается той Правды, которую он нашел, я хорошенько не понимала, в чем она заключалась. Мне, в мои двадцать лет, она казалась такой недоступной, такой превышающей мои умственные способности, ограниченные моим девичьим кругозором, что у меня даже надежды не было когда-нибудь ее понять. Равным образом не понимала я и позиции матери. Мне казалось, что она должна была подчиниться желаниям отца, каковы бы они ни были. Согласиться на требования мужа, который тебя любит и которого ты любишь, разве это не легче, нежели выносить те нравственные пытки, которые ее терзали? Я так думала и не понимала ее решения.

С нами, детьми, не советовались. Сидя в передней, внизу на лестнице, мы ожидали, пока родители не придут к соглашению. И вдруг проходит слуга с чемоданом и несет его в спальную матери – мы поняли. 〈…〉 Но вот она и миновала, эта ночь тревоги. Она закончилась без определенного решения, без развязки. С тех пор тяжелых вопросов больше не касались. Мать ограничивалась заботами об удобствах жизни отца.

〈…〉 Ничто не изменилось в нашей жизни. Она шла по прежнему распорядку. Я беру на себя смелость утверждать, что взаимная любовь родителей не только не уменьшилась, но перенесенные страдания еще усилили ее. Словно Дездемона и Отелло. Она любила его за его страдания, а он за сочувствие, которое она к нему проявила. И я думаю, что не ошибусь, добавив, что из жалости к нему она сделала все для нее возможное, чтобы приблизиться к нему сердцем и умом, чтобы заинтересоваться его работами и постараться понять их» [72] Сухотина-Толстая Т. Л . Воспоминания. С. 392–395. .

С годами противоречия углублялись, Татьяна, как никто другой, была непосредственным свидетелем этого, прожив с родителями тридцать пять лет. После смерти отца и матери она написала статью «О смерти моего отца и отдаленных причинах его ухода», где подвела убедительный итог: «Драма становится тогда подлинной драмой, когда у нее нет виновных, но обстоятельства заводят в тупик. Наша семья очутилась действительно в трагическом положении, из которого не было выхода» [73] Там же. С. 380–381. .

Именно сейчас пришло время с разных сторон всмотреться в среднюю дочь Машу. Она одна и очень рано – в четырнадцать лет – безоговорочно встала на сторону отца. Брат Лев позднее и ненадолго сблизился с отцом. О Марии до сих пор очень мало написано, и у этого есть свое объяснение: ее дневник не сохранился, мемуаров любимая дочь Льва Толстого не писала. Ее характер до сих пор остается для нас не до конца проясненным.

Воссоздавая образ Марии, начнем с заслуживающей особого внимания истории отношений Софьи Андреевны к своим детям. Жена Льва Толстого, безусловно, была одарена талантом любить своих детей. Как отметила старшая дочь Татьяна, ее мать «до сумасшествия, до боли» любила их. Софья Толстая тяжело пережила смерть четверых детей, постигшую их еще в малолетстве. Ее материнская любовь была безоглядно обращена к сыновьям: Сергею, Илье, Льву, Андрею, Михаилу и Ванечке. Из трех дочерей Татьяна была ее любимицей, а с годами – подругой. В конце жизни Софья Андреевна уверовала, что больше всех на свете она любила свою Танечку. Старшая же дочь ровно и в равной мере любила как мать, так и отца. С Машей дело обстояло уже не так просто.

К средней дочери Марии мать испытывала какое-то очень сложное чувство любви и нелюбви, жалости и ревности, вины и раздражения. Софья Андреевна раз за разом выхаживала физически слабенькую маленькую девочку, болезненно привязываясь к ней. Годы спустя упоминание имени повзрослевшей Маши чаще всего сопровождалось в дневнике матери эпитетом «жалкая», там встречаются такие записи, как: «Моя Маша жалка своей худобой и грустью» [74] Толстая С. А. Дневники. Т. 1. С. 135. Запись от 24 декабря 1890 г. . Речь в этой пометке шла о девятнадцатилетней дочери, в то время Мария уже стала для своего отца близким другом.