Лев Николаев - В оккупации. Дневник советского профессора

И после всего этого есть людишки, которые думают, что Пушкин с его прекрасной гордой душой, доживши до нашего времени и насмотревшись на все гнусности, которые у нас творятся, вместо того чтобы воскликнуть «Долой преступников и гадов, задушивших русский народ!», стал бы писать частушки и в них восхвалять «великого гениального вождя народов»! Нет, этого, конечно, не было бы! Пушкина невозможно было бы купить так, как купили многих наших академиков! Он гневно отвергнул бы дары и всякие звания, которые ему стремились бы преподнести, и воскликнул бы, подобно Рылееву:

Твоим вниманием не дорожу, подлец!

Ночь на 16 января

Во всех странах и во все времена были угнетатели и угнетаемые. И те, и другие всегда были и имеются и сейчас в нашей стране. Имеются люди (например, Талейран, Фуше), которые умудряются сохранить власть при любом политическом режиме, т. е. при любой политической ситуации оставаться в числе угнетателей.

Наоборот, имеются люди (и к их числу, несомненно, принадлежу я), которые по своему характеру осуждены при любом политическом режиме оставаться в числе угнетаемых. Будь у власти сейчас в России царь, я был бы преследуемым за мои либеральные идеи, за мой дух протеста; будь у власти фашисты, меня исключили бы из университета за сочувствие коммунизму, вернее, за то, что я открыто говорил бы, что при коммунизме многое было лучше, чем при современной власти; будь у власти демократическое правительство (а я, к сожалению, не могу верить в то, что в такой рабской стране, как Россия, истинно демократический строй мог бы продержаться дольше 2–3 месяцев), я бы также не был бы в фаворе, потому что я обращал бы больше внимания на недостатки, нежели на положительные стороны; наконец, при том режиме, который установился у нас сейчас и который, с позволения сказать, называется «социализмом», меня относят к числу фашистов.

В конце сентября прошлого года декан биологического факультета, некая Шапиро, призвала меня неожиданно и сообщила, что я не могу больше работать в университете и должен уйти оттуда якобы добровольно. Пришлось подать заявление о том, что я прошу меня уволить по состоянию здоровья. Истинная причина моего увольнения мне не была сообщена. Подобный беззаконный поступок меня настолько возмутил, что я, совершенно бесправный, написал о случившемся в газету «Правда» и в Комитет по делам высшей школы. Из Москвы прислали комиссию, возглавляемую маленьким юрким человечком с резко деформированным черепом. Его фамилия Барабашев. Он спросил ректора, меня, еще 2–3 людей (но как раз не тех, которых я просил). Затем он укатил в Москву. Месяц спустя моя жена побывала в Москве и обратилась к председателю комитета по делам высшей школы И. И. Межлауку, с которым она была знакома лет двадцать тому назад. В беседе с Межлауком выяснилось, что ректор обвиняет меня в том, что в сборнике, напечатанном под моей редакцией в 1926 г. (т. е. 10 лет перед этим), имеется работа (при этом не лично моя, а моей жены), в которой говорится о различиях в определении волосатости на теле и о развитии грудных желез у украинских, русских и еврейских женщин. Ректор усмотрел в этом фашизм, ибо подлинные данные являются распространением расовых теорий. Подобное мнение совершенно безграмотного человека, каким является ректор, показалось достаточно веским, чтобы приклеить мне этикетку фашиста и исключить из университета.

Студентам, которые справлялись обо мне, сказали, что я тяжело заболел и ушел по собственному желанию. Все мои хлопоты по восстановлению пока не привели ни к чему, вернее, их результаты оказались для меня очень плачевными. Мои работы послали на рецензию к некоему Марку Соломоновичу Плисецкому, директору московского Антропологического института, который, будучи очень самолюбивым евреем, на меня очень обижен за то, что год перед этим я посмел отвергнуть его предложение переехать в Москву для работы в его институте.

Само собой разумеется, Плисецкий нашел в моих работах 1926 года фашизм и, как говорят, охарактеризовал их очень резко. Между тем, никакого фашизма в моих работах нет. Это все выдумки людей либо безграмотных, либо недоброжелательно ко мне относящихся.

Я об этом пишу здесь, в своем дневнике, отнюдь не для того, чтобы сагитировать кого-либо в мою пользу (ибо я надеюсь, что эти записи никогда не попадут в руки тех людей, которых нужно было бы привлечь на мою сторону по данному вопросу).

Я заявляю об этом здесь, потому что это правда, потому что я глубоко убежден, что в моих научных работах не имеется никаких фашистских установок. И вот сейчас дело о незаконном увольнении меня из университета временно заглохло. Я думаю, что мне готовится какая-нибудь пакость и что в скором времени в какой-нибудь газете или в каком-нибудь журнале, например «Под знаменем марксизма» или в «Антропологическом журнале» (редактором которого является тот же Плисецкий), появится статья, обливающая меня грязью. Вот уже несколько месяцев, как я живу в этом «приятном» ожидании. Лишь сейчас я могу в полной мере оценить, насколько глупо я поступил, стремясь добиться справедливости. Надо было тихонько уйти из университета «по состоянию здоровья», обтереться после плевка и постараться поменьше говорить о происшедшем. А я стал хорохориться, искать справедливость, писать заявления в газеты… Я получил хороший урок на будущее и его не забуду. Единственное мое утешение – это то, что я все-таки предпочитаю быть в числе угнетаемых, преследуемых, нежели в числе угнетателей.

Разве лучше было бы, если бы будучи, например, секретным агентом ГПУ, я был бы привилегированным человеком, если бы мне поручили вскрывать ошибки других и их публично критиковать на собраниях или, что еще хуже, тайно доносить кому следует о том, что тот или иной является неблагополучным субъектом? Да ведь такое положение было бы в тысячу раз хуже, чем то, в котором я нахожусь сейчас.

Теперь я могу утешать себя тем, что меня травят совершенно незаслуженно, и сохранить к себе некоторое уважение, без которого жить было бы невозможно. Наоборот, если бы я был на положении угнетателя, я с моим характером чувствовал бы себя самым презренным и несчастным человеком. Я бесконечно рад, что судьба избавила меня от этого. Пускай меня повыкидывают со всех служб, пускай мне придется голодать, я предпочитаю все это тому, чтобы быть в числе тех, которые мучают и преследуют других. Более ужасного, более гнусного положения трудно себе представить. А сколько теперь людишек из научного мира, которые сейчас из кожи лезут, чтобы попасть в разряд угнетателей, или, чтобы говорить современным языком, в число «стойких борцов за коммунизм».

13 января

Я узнал сегодня, что дня два тому назад ректора харьковского университета выключили из партии, а через несколько часов после этого арестовали. [Слухи об аресте Нефороского не подтвердились (21 янв. 1937 г.). Он выключен из партии и снят с должности.] Хотя этот субъект сделал мне много зла и был одним из ярких представителей разложившегося советского чиновничества, тем не менее это известие произвело на меня довольно сильное впечатление.