Нина Берберова - Чайковский. История одинокой жизни [litres]

Он возил с собой книги. У него появились пристрастия – он полюбил Мюссе, враждовал с Золя, а читая “Исповедь” Руссо (которую в глубине души считал самой потрясающей книгой на свете, написанной о нем самом), прятал книгу от посторонних, чтобы ее никто у него не увидел в руках.

Наезды в Москву становились все более деловыми. Ему предложили директорство, он отказался заменить Рубинштейна. В консерватории непорядки: единственный возможный преемник Николая Григорьевича – Танеев, но Сереже нет и тридцати лет, он, несмотря на все свои достоинства, продолжает сам относиться к себе, как к ученику. “Ведь вы же, Сережа, профессор!” – говорит ему Петр Ильич, но Сережа и к бороде своей относится без уважения: однажды летом он сбривает ее, потому, что ему “надоело позировать одной художнице, которая пишет его с бородой”. Умные глаза его становятся почему-то от этого еще умнее, и обнаруживается, что, когда он смеется, верхняя губа его в длину делится складкой надвое. И тогда кажется, что у него три губы.

Да, он слишком молод, чтобы встать над господами профессорами, из которых некоторые сидят у себя в классах со дня основания консерватории. Он молод, но только с ним можно говорить так, как говорит Чайковский: в Сергее Ивановиче, несмотря на молодые годы, нет ни задора, ни горячности, он терпит всех, любит слишком многое, он “академик”, он “классик”, и с ним уже давно, как с равным, чувствует себя Чайковский. Но Петр Ильич не скрывает того, что думает о нем, как о композиторе: “Только то может увлекать, что сочинено, – пишет он ему. – Вы же, по Вашему собственному выражению, придумываете”. Только когда дело касается теоретических вопросов (могут ли, например, “флейты валять двадцать два такта сряду триоли в скором темпе или не могут?”), – Танеев судья бесспорный, и Чайковскому приходится с ним соглашаться. Споры уводят их иногда к отвлеченным рассуждениям о современной музыке; Чайковский давно “влюблен” в новую французскую музыку. Он утверждает, что “наша эпоха отличается стремлением композиторов не к великому и грандиозному, а к хорошенькому и пикантному. Прежде сочиняли, творили, теперь подбирают, изобретают разные вкусные комбинации. Мендельсон, Шопен, Глинка, Мейербер (вместе с Берлиозом) представляют переход к периоду вкусной, а не хорошей музыки. Теперь только вкусное и пишется”.

Иногда, впрочем, его раздражали планы Танеева – путем колоссальных контрапунктических работ найти какую-то особенную русскую гармонию, которой доселе еще не было. Часто, во время работы над своей Всенощной и рассуждая с Танеевым о “тропарях, ирмосах, катавасиях и канонах”, он испытывал “гигантскую тоску”. Он старался издалека расшатать эту устойчивость, которая иногда пугала его в друге, – пугала настолько, что он скрывал от него всю свою жизнь и даже дружбу с Надеждой Филаретовной, – боясь, что Танеев вовсе ничего не поймет в нем.

Итак, – “бородашка”, “беззубка”, – Губерт становится на время директором консерватории, потом его сменяет “директоральный кабинет”, пока Сережа не вырастает и не садится наконец в кресло Рубинштейна. В Петербурге пожимают плечами: “В Москве нет людей!” Нов Петербурге тоже не все благополучно.

Умер Мусоргский. Со своих религиозных высот вернулся к музыке Балакирев – не таким, каким был, – нетерпимее, желчнее, самолюбивее. Он обижается на Бородина за то, что тот пишет слишком мало и не оправдал его надежд; он обижается на Корсакова за то, что тот пишет слишком много и сейчас в Петербурге – первый. Он не может примириться с закрытием Бесплатной музыкальной школы и от волнения – “что скажут”! – не в силах сам сыграть свою “Тамару”, которую писал пятнадцать лет. Кюи рассказывает про свои заграничные триумфы, но в России его не любят.

Балакирев зовет Чайковского к себе, по старой памяти рассказывает ему новости: отношения их уже не так теплы, как были когда-то. Он рассказывает ему о графине Мерси д’Аржанто, возившей Кюи и Бородина по Европе, любительнице русской музыки: “Только не вашей! Вас она называет de la musique gris perle [6]; рассказывает про нового петербургского композитора, почти мальчика, который “растет, как Гвидон”, – Сашу Глазунова; про учреждение лесопромышленником Беляевым премий за симфоническую музыку… По-прежнему Балакирев хвалит “Бурю” и “Франческу” и обходит молчанием “Онегина”, но в заключение предлагает Чайковскому тему – “Манфреда”, предложенного им в 1868 году Берлиозу. И, верный себе, Балакирев сейчас же строит всю схему симфонии, непременную, из которой не дай Бог Чайковскому выйти: предаст анафеме. А вот для нее и вспомогательные материалы:

Для I и IV частей:

“Франческа да Римини” – Чайковского,

“Гамлет” – Листа,

Финал из “Гарольда” – Берлиоза,

Прелюдии e-molly es-moll, cis-moll (№ 25) – Шопена.

Для Ларгетто:

Адажио из Symphonic fantastique — Берлиоза.

Для Скерцо:

“Царица Маб” – Берлиоза,

Скерцо h-moll и Третья симфония – Чайковского.

Писать “Манфреда”… Но для этого надо было сделать еще очень многое, а именно – кончить “Мазепу”. В красной папке Чайковского, где хранились всевозможные либретто, собранные за много лет, подходящего для новой оперы он не нашел, но, читая Пушкина, которого возил теперь с собою, он нашел в “Полтаве” место, которое положил на музыку. Это была сцена Марии с Мазепой. Он не сразу решился, но Буренин прислал ему либретто “Полтавы”, и он приступил к работе – не так лихорадочно и безраздельно, как бывало раньше. В это же время он писал Всенощную, писал скрипичный концерт, писал трио памяти Николая Григорьевича, Вторую, а потом Третью сюиту для оркестра, исполнял по необходимости кое-что на заказ, – от этого, как он ни хотел, он не мог освободиться. Сомневаясь в “Мазепе” до самого конца, он надеялся, что оперу вывезут любовные сцены…

Он работал, почти никогда не имея под руками фортепиано: летом, в Каменке, его жизнь была беспорядочна и тревожна от близости Боба, за которым он иногда ходил целыми днями, вместе с ним бегал на гигантских шагах, ходил на ходулях, лазал по крышам (“он, наконец, меня просто с ума сведет своей несказанной прелестью”, – писал он в своем дневнике). Он играл с Бобом в четыре руки, строил ему кукольный театр, бывал тапером, когда тот хотел с сестрами танцевать. Боб вырастал в юношу, и с каждым приездом все труднее было Чайковскому от него отрываться. С утра – когда он гулял в одиночестве, и до вечера – когда играл с родственниками и случайными гостями в винт, – сквозь его работу, сквозь мысли, сквозь все то, что он называл жизнью, проходило это восхищение, это обожание, которое он старался скрывать и о котором догадывался разве что один Алеша – вернувшийся к нему после отбытия воинской повинности, к его огромной радости.