Вера Васильева - Жизнь, похожая на сказку

Позвонили директору, он был взволнован, но это естественно, ведь только восемь дней назад умер Папанов. Как-то неспокойно! Не может же быть…

Мы молча легли спать и на рассвете проснулись от ужаса, который сжимал наши сердца, хотелось скорее узнать – что с Андреем?

Едва дождавшись раннего утра, звоним, страх и отчаяние охватывают нас. Андрей не приходил в себя – обширное кровоизлияние в мозг. Вызваны лучшие врачи из Риги и Москвы. Положение почти безнадежное…

Сутки весь театр жил с ужасом и предчувствием страшного конца, связанный незримыми нитями с тем стерильным магическим помещением, в котором сосредоточилась вся наша надежда, – реанимацией.

Мы с мужем поехали туда в надежде не знаю даже на что, но не поехать мы не могли. Врач, дежуривший в реанимации, сказал, что надежды никакой, кроме чуда…

Страшно, тихо, напряженно жили мы эти сутки.

Шестнадцатого августа в 5 часов 30 минут утра, не приходя в себя, Андрей Миронов скончался.

В 6 утра, узнав об этом, заплакал в голос мой муж – точно сына потерял. Ходил из угла в угол по комнате, стонал, причитал жалобно: «Андрюша… Андрюшечка!..»

В этот день снова в стенах того же оперного театра состоялся траурный митинг. Все сидели потрясенные, казалось, даже не было слез, в глазах было немое отчаяние.

Опять долго говорил В.Н. Плучек, стараясь воспитать нас на примере жизни Андрея, но у меня было впечатление, что до его сознания не дошли слова «смерть» и «никогда». Ведь нам казалось, что Андрей заменял ему сына, – так много он связывал с ним замыслов и успехов в поставленных и еще не поставленных спектаклях. Речь, как мне показалось, не соответствовала трагизму потери и поэтичности самой личности Андрея, его трагической, поистине артистической смерти.

Умереть на сцене в расцвете сил в любимой блистательной роли, в костюме Фигаро! Уже сама эта смерть становилась легендой, как и жизнь, полная самозабвенного труда, успеха и художнической неудовлетворенности.

Было объявлено, что в день похорон, которые должны состояться в Москве, пойдет малочисленный (по количеству участников) спектакль – мой «Восемнадцатый верблюд»! Я была ошарашена. Как можно было мне опять не ехать?! Ведь мы дружили, я работала с ним в его последнем спектакле, в трудную минуту мне протянул руку именно он.

Я пришла в дирекцию и сказала, что готова лететь утром, быть на гражданской панихиде и четырехчасовым самолетом вернуться к спектаклю. Было решено, что пойдет спектакль «Затюканный апостол», я полечу, и, возможно, мне придется говорить на панихиде от коллектива театра. До сих пор не могу понять, почему при первой и второй тяжелых потерях в знак траура не были отменены спектакли!

Два последующих дня прошли для меня в каком-то аду. Ночью поднялась высокая температура, утром мой муж вызвал «скорую помощь», мне вкололи три каких-то сильных укола, но жар и озноб не проходили. Я боялась, что это помешает мне выполнить мой человеческий долг.

Правительство Латвии выделило нам самолет, и человек сорок, закончив гастроли из-за отмены некоторых спектаклей, накануне похорон вылетели в Москву. Правда, ведущие артисты были не все, поэтому и создалось впечатление, что мало кто из театра приехал проводить в последний путь своего товарища.

Рано утром, до гражданской панихиды, я поехала в больницу, где лежала моя умирающая мать, и оттуда приехала в театр.

Была масса народа, толпы, запрудив Садовую, шли от площади Восстания до нашего театра в скорбном молчании, с цветами в руках.

На сцене в гробу лежал наш Андрей Миронов – наша гордость, любовь, наш милый, родной Андрюша. Лицо его было строго и печально.

Я не могла оторвать от него взгляда, все не верилось, все хотелось запечатлеть его в своей памяти.

Судьба щедро наградила Андрея талантом, трудолюбием, обаянием. Его любили все. Об этом говорит скорбь десятков тысяч людей, пришедших проститься с ним и утопивших его гроб и всю сцену в цветах. Об этом говорят охапки свежих цветов, которыми постоянно осыпана его могила на Ваганьковском кладбище…

Так закончилось это лето.

А осенью я потеряла свою мать.

Думаю, что смерть матери, и вообще смерть любимых родителей, – особая утрата для каждого из нас. После нее наступает ни с чем не сравнимое одиночество, ничем не восполнимая пустота. Рвутся нити, связывающие с прошлым, с лучшей порой жизни – детством. Потому что пока жива мама – мы еще дети, хоть и большие и пожилые, но дети. После смерти родителей мы уже до конца одиноки и как бы выдвинуты на передний край жизни: теперь наша очередь.

За два года до смерти мама пережила тяжелую операцию. Год после операции она прожила неплохо, а потом навалились недуги, которые стали быстро подтачивать ее силы. Сестра, жалея меня, взяла на свои плечи тяжелую ношу: уход за умирающей мамой.

Когда теряешь близкого человека, то всегда терзаешься, что уделял ему мало внимания, мало отдавал любви и радости. Мы с сестрой всегда старались окружить маму теплом и заботой. Жизнь ее не баловала. Она так и не могла забыть своего деревенского замужества, в котором она, городская девушка, окончившая гимназию, познала суровые будни тяжелой крестьянской жизни, суровый характер свекрови и бессловесную покорность мужа. Кому там был нужен ее французский язык, ее любимые книги! Я всегда удивлялась, как надолго остается в душе человека чувство обиды и боли. Ведь уже более шестидесяти лет прошло с тех пор, а страсть протеста в ней не угасала!

С приближением лета мама стала мечтать о даче, надеясь там, как всегда, набраться сил.

Перед отъездом на гастроли мы перевезли ее на нашу дачу в Опалихе, где она вырастила своих внуков. Думали, может быть, сама природа поможет ей! Но нет – с террасы она не сходила, силы покидали ее, но когда с нашей помощью садилась она в кресло на крыльце, как была счастлива, видя деревья, солнце, закат!

Чтобы услышать ее добрые слова, я все спрашивала: как ей на даче?

«Очень хорошо!» – всегда слышала мамин ответ, да с такой интонацией счастья, точно лучше ничего на свете и быть не может.

Уехав на гастроли, я все время узнавала, как и что, и вести доходили все тревожнее. Наконец, измучившись до предела, я взяла отпуск за свой счет, оставила гастроли и с самолета помчалась ночью прямо в Опалиху.

Темно, такси стоит и ждет меня, я вхожу на террасу, оттуда в полутемную комнату. На постели крошечное тело моей матери, тихие, непрекращающиеся стоны: «Помогите, Христа ради! Ну хоть кто-нибудь! Ради Бога! Ведь я же никому ничего плохого не сделала! Ради Христа!»

Я увидела маму отекшую, сознание ее едва тлело. Господи, как не сошла с ума моя сестра, слушая эти страдальческие стоны!

Я помчалась обратно в город, чтобы за ночь и за утро успеть что-то предпринять. Я понимала: она умрет, если ей не помогут.