Билл Клинтон - Моя жизнь

Руководители моего школьного оркестра рекомендовали мне заняться совершенствованием игры, и я решил попробовать. В то время в университетских городках Арканзаса устраивалось множество летних музыкальных лагерей, и мне захотелось отправиться в один из них. Я решил поехать в лагерь, расположенный в главном городке Университета штата Арканзас в Фейетвилле, потому что там было много хороших преподавателей, и мне хотелось провести пару недель в кампусе учебного заведения, в которое я надеялся когда-нибудь поступить. Я ездил туда каждое лето в течение семи лет, до самого окончания средней школы. Приобретенный там опыт оказался очень важным для моего взросления. Прежде всего, я очень много играл, и моя техника улучшалась. Бывало, я не расставался с инструментом по двенадцать часов в день, и мои губы воспалялись настолько, что я едва мог ими двигать. Еще я слушал музыкантов, которые были старше и лучше меня, и многому у них учился.

Помимо этого музыкальный лагерь оказался идеальным местом, где я мог развивать навыки политической деятельности и лидерства. На протяжении всего времени моего взросления лагерь оставался единственным местом, где быть «мальчиком из оркестра», а не футболистом было для будущего политика вовсе не зазорно, и это никак не мешало в подростковых ухаживаниях за симпатичными девушками. Все мы замечательно проводили там время начиная с той минуты, когда просыпались и шли на завтрак в университетскую столовую, и до момента отхода ко сну в одном из студенческих общежитий. Мы постоянно ощущали собственную значимость.

Я очень полюбил студенческий городок. Университет штата Арканзас — самый старый из тех, что были основаны на земельных участках к западу от Миссисипи, отведенных властями специально для постройки колледжей. Будучи учеником младшей средней школы, я написал о нем доклад, а став губернатором, выступил за выделение средств на восстановление старого главного корпуса университета,— старейшего здания на территории городка. Построенный в 1871 году корпус с двумя башнями, одна из которых, северная, выше своей южной соседки, — уникальный памятник времен Гражданской войны.

Играя в оркестре, я познакомился с Джо Ньюманом, который стал моим лучшим другом в младшей средней школе. Он был ударником в оркестре, причем хорошим. Его мать, Рей, работала учительницей в нашей школе. Она и ее муж Даб всегда были рады моему появлению в их большом белом доме с деревянным каркасом на Уошито-авеню, недалеко от того места, где жили дядя Рой и тетя Джанет. Джо был смышленым, скептичным, переменчивым в настроении, забавным и верным. Я любил с ним играть или просто беседовать. Общаться с Джо мне нравится до сих пор, потому что все эти годы мы оставались близкими друзьями.

Из всех предметов, изучаемых в младшей средней школе, больше всего я любил математику. Мне повезло: я оказался в первой группе учеников в нашем городе, которая стала изучать алгебру в восьмом, а не в девятом классе, что означало для меня возможность до окончания средней школы пройти геометрию, алгебру И, тригонометрию и элементы дифференциального и интегрального исчисления. Я любил математику, потому что решение задач всегда заставляло кровь быстрее бежать по моим жилам. Хотя в университете я не занимался математикой, но всегда считал, что разбираюсь в ней, до тех пор пока мне не пришлось отказаться от идеи помогать Челси с домашними заданиями, когда она училась в девятом классе. Так была развеяна очередная иллюзия.

Алгебру и геометрию у меня в классе преподавала Мэри Матассарин, сестра которой, Верна Доук, вела уроки истории, а ее муж, Вернон, бывший тренер, — курс естественных наук в восьмом классе. Мне все они нравились, но даже при том, что я не был особенно силен в естественных науках, больше всего мне запомнился один из уроков именно мистера Доука. Хотя его жена и ее сестра были женщинами привлекательными, Вернон Доук, мягко говоря, не отличался красотой. Он был плотным, с широкой талией, носил толстые очки и курил дешевые сигары через маленький мундштук, что придавало его лицу страдальческое выражение, когда он посасывал сигару. Вернон вообще вел себя подчеркнуто бесцеремонно, но у него были замечательная улыбка, хорошее чувство юмора и тонкое понимание человеческой натуры. Однажды он посмотрел на нас и сказал: «Дети, через много лет вы, возможно, и не вспомните ничего из того, что узнали на наших занятиях о естественных науках, поэтому я хочу преподать вам кое-какой урок о человеческой натуре, и вы должны его запомнить. Каждое утро, просыпаясь, я иду в ванную, ополаскиваю лицо водой, бреюсь, стираю остатки пены, затем смотрю на себя в зеркало и говорю: “Вернон, ты красив”. Запомните это, дети. Каждый хочет чувствовать себя красивым». И я помню об этом вот уже более сорока лет. Его слова помогли мне понять вещи, которые прошли бы мимо меня, если бы Вернон Доук не сказал однажды, что он красив, и я не увидел бы, что он на самом деле прекрасен.

В младшей средней школе я очень нуждался в помощи, чтобы научиться понимать людей. Именно там я пришел к выводу, что нравлюсь далеко не всем, причем обычно я не понимал почему. Однажды, когда я шел в школу и мне оставалось пройти около квартала, ученик постарше — один из тех, кто слыл шпаной, — стоявший в промежутке между двумя зданиями, куря сигарету, щелчком отправил горящий окурок в мою сторону и попал мне в переносицу, так что чуть не выжег глаз. Я так и не понял, почему он это сделал, но, в конце концов, я был толстым мальчиком из оркестра, не носившим джинсы «на уровне» («Ливайс», желательно с прорезными задними карманами).

Почти в это же время у меня вышел спор с Клифтоном Брайантом, мальчиком примерно на год постарше, но мельче меня. Однажды мы с друзьями решили пройтись от школы до дома пешком — примерно три мили. Клифтон жил в той же части города и увязался за нами, дразня меня и то и дело ударяя по спине и плечам. Так мы дошли по Сентрал-авеню до фонтана и правого поворота на Парк-авеню. На протяжении более мили я старался не обращать на него внимания, но наконец не выдержал, обернулся, как следует размахнулся и стукнул его. Удар получился крепким, но к тому моменту, когда я влепил ему, Клифтон уже развернулся, чтобы убежать, так что мой кулак угодил ему лишь в спину. Я уже говорил, что был медлительным. Когда Клифтон побежал домой, я заорал, чтобы он вернулся и дрался как мужчина. Он бежал, не останавливаясь. Добравшись до дома, я успокоился, а возбуждение от похвал моих приятелей улеглось. Я боялся, что сильно ушиб его, поэтому уговорил маму позвонить ему домой, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Больше у нас с Клифтоном проблем не возникало. Я понял, что могу защитить себя, но моя победа радости мне не доставила; наоборот, меня несколько встревожила вспышка гнева, который в последующие годы стал проявляться глубже и сильнее. Теперь-то я знаю, что мой гнев в тот день был нормальной и здоровой реакцией на то, как со мной обращались. Но из-за того, как вел себя папа, когда бывал сердит и пьян, гнев в моем представлении был связан с отсутствием самоконтроля, и я твердо решил держать себя в руках. Потеря самообладания могла высвободить более глубокий, постоянный гнев, который я держал под замком, потому что не знал, откуда он исходит.