Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

— Куда бы подальше уехать?

После того как на станции Щекино они сели в отдельное купе вагона второго класса «и поезд тронулся, он почувствовал себя, вероятно, уверенным, что Софья Андреевна не настигнет его; радостно сказал, что ему хорошо». Но, выпив кофе и согревшись, вдруг произнес:

— Что теперь Софья Андреевна? Жалко ее.

В Астапове уже после смерти Толстого Софья Андреевна спросит у Маковицкого:

— Куда же вы ехали?

— Далеко.

— Ну, куда же?

— Сначала в Ростов-на-Дону, там паспорты заграничные хотели взять.

— Ну, а дальше?

— В Одессу.

— Дальше?

— В Константинополь.

— А потом куда?

— В Болгарию…

Бежав из дома, Толстой действительно не знал в точности, куда он направляется и где конечный пункт его «ухода». Одним из таких вероятных пунктов была Болгария, где, как надеялся Толстой, его не узнают, не найдут и где он сможет жить инкогнито. Он не знал (или забыл), что в Болгарии, как и в других славянских странах, было огромное количество его поклонников, местных «толстовцев».

В Щекине, войдя в здание станции, он сразу спросил буфетчика: есть ли сообщение в Горбачеве на Козельск? Затем уточнил то же у дежурного по станции. На следующий день Софья Андреевна от кассира узнала, куда отправился муж.

Из Горбачева в Козельск он пожелал ехать в вагоне третьего класса, самом дешевом. Сев на деревянную скамью, сказал:

— Как хорошо, свободно!

Но Маковицкий забил тревогу. Поезд был товарный, с одним пассажирским вагоном, переполненным и прокуренным. Пассажиры из-за тесноты перебирались в товарные вагоны-теплушки. Не дожидаясь отхода поезда, Маковицкий побежал к начальнику станции с требованием прицепить дополнительный вагон. Тот отправил его к своему помощнику, помощник указал на дежурного. Дежурный был в вагоне, глазел на Толстого, которого пассажиры уже узнали. Он бы и рад был помочь, но это был не тот дежурный, который отвечает за вагоны. Тот дежурный тоже был здесь и разглядывал Толстого. Маковицкий повторил просьбу.

«Он как-то неохотно и нерешительно (процедив сквозь зубы) сказал железнодорожному рабочему, чтобы тот передал обер-кондуктору распоряжение прицепить другой вагон третьего класса, — пишет Маковицкий. — Через шесть минут паровоз провез вагон мимо нашего поезда. Обер-кондуктор, вошедший контролировать билеты, объявил публике, что будет прицеплен другой вагон и все разместятся, а то многие стояли в вагоне и на площадках. Но раздался второй звонок и через полминуты третий, а вагона не прицепили. Я побежал к дежурному. Тот ответил, что лишнего вагона нет. Поезд тронулся. От кондуктора я узнал, что тот вагон, который было повезли для прицепки, оказался нужным для перевозки станционных школьников».

«Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне когда-либо приходилось ездить по России, — вспоминает Маковицкий. — Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить себе лицо об угол приподнятой спинки, которая как раз против середины двери; его надо было обходить. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота».

Толстой стал задыхаться от духоты и табачного дыма. Надев пальто и шапку, глубокие зимние калоши, он вышел на заднюю площадку. Но и там стояли курильщики. Он перешел на переднюю площадку, где дул встречный ветер. Проведенные на площадке три четверти часа Маковицкий назовет «роковыми». Их было достаточно, чтобы простудиться.

Вернувшись в вагон, Толстой разговорился с пятидесятилетним мужиком — о семье, хозяйстве, извозе… Мужик оказался словоохотливым. Он смело рассуждал о торговле водкой, жаловался на помещика, с которым община не поделила лес, за что власти провели в деревне «экзекуцию». Сидевший рядом землемер вступился за помещика и стал обвинять во всём крестьян. Мужик стоял на своем.

— Мы больше вас, мужиков, работаем, — сказал землемер.

— Это нельзя сравнить, — возразил Толстой.

Крестьянин поддакивал, землемер спорил… По мнению Маковицкого, «он готов был спорить бесконечно, и не для того, чтобы дознаться правды в разговоре», а чтобы любой ценой доказать свою правоту. Спор перекинулся на систему единого налога на землю, на Дарвина, на науку и образование. Толстой возбудился, встал и говорил более часа. С обоих концов вагона к нему шла публика: крестьяне, мещане, рабочие, интеллигенты… Одна гимназистка записывала за Толстым, но потом бросила и тоже стала спорить.

— Люди уже летать умеют! — сказала она.

— Предоставьте птицам летать, — ответил Толстой, — а людям надо передвигаться по земле.

Выпускница Белевской гимназии Т. Таманская оставила об этом воспоминания, опубликованные в газете «Голос Москвы». Она пишет, что Толстой был «в черной рубашке, доходившей почти до колен, и в высоких сапогах. На голову вместо круглой суконной шляпы надел черную шелковую ермолку».

Когда Толстой в процессе спора уронил рукавицу и стал светить фонариком, ища ее на полу, гимназистка заметила:

— Вот, Лев Николаевич, наука и пригодилась!

Измученный спором и табачным дымом, Толстой снова отправился на площадку продышаться. Землемер и девушка последовали за ним, «с новыми возражениями». Сходя в Белёве, гимназистка попросила его автограф. Он написал ей: Лев Толстой.

Крестьянин советовал Толстому:

— А ты, отец, в монастырь определись. Тебе мирские дела бросить, а душу спасать. Ты в монастыре и оставайся.

«Л. Н. ответил ему доброй улыбкой».

В конце вагона играли на гармошке и пели. Толстой с удовольствием слушал и похваливал.

Поезд ехал медленно, преодолев 100 с небольшим верст почти за шесть с половиной часов. В конце концов Толстой «устал сидеть». «Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.», — пишет Маковицкий.

Около пяти часов вечера 28 октября они сошли в Козельске.

В это время Толстой еще не знал, что происходило в Ясной Поляне после его внезапного отъезда. Он не знал, что Софья Андреевна дважды пыталась покончить с собой.

Утром 28 октября она встала поздно, в 11 часов, и сразу почувствовала нехорошее по поведению слуг. Побежала к Саше.

— Где папá?

— Уехал.

— Куда?

— Не знаю.

Саша подала ей прощальное письмо отца.

«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни…»

Она быстро пробежала письмо глазами. Голова ее тряслась, руки дрожали, лицо покрылось красными пятнами. Не дочитав письма, бросила его на пол и с криком: «Ушел, ушел совсем, прощай, Саша, я утоплюсь!» — побежала к пруду.