Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

«Одно судебное разбирательство говорит мне о ребенке больше, чем месяц наблюдений за ним», — любил повторять Корчак. Он считал суд равных краеугольным камнем своей системы. В годы войны вдали от приюта он составил Кодекс законов, который должен был направлять судей при вынесении приговоров. Кодекс этот несколько напоминал наполеоновский, который лег в основу системы польского правосудия — с той только разницей, что Кодекс Корчака ставил во главу угла прощение.

Преамбула излагает философию Корчака в отношении права. «Если кто-то сделал что-то плохое, лучше простить. Если он сделал это по незнанию, то теперь он знает. Если сделал это умышленно, то поостережется в будущем… Но суд обязан защищать робких от забияк, добросовестность от беззаботности и лени».

Корчак все еще надеялся привить идею справедливости и правосудия, пусть и несовершенного, своим маленьким сиротам. Он хотел, чтобы они поняли, что существуют справедливые законы и несправедливые законы, так же как существуют справедливые люди и несправедливые. «Суд не равносилен правосудию, но он должен стремиться к правосудию, — говорится далее в Преамбуле. Суд не истина, но его цель — истина». Поскольку правосудие зависит от людей, и в первую очередь от судьи, следует предупреждение: «Судьи могут совершать ошибки. Они могут наказывать за действия, в которых повинны сами. Но позор, когда судья сознательно выносит несправедливый приговор».

Пять судей, выбиравшиеся на неделю из детей, на которых в тот момент не было подано жалоб, могли ссылаться на любую из тысячи статей Кодекса. Статьи от 1-й по 99-ю, касавшиеся мелких нарушений, тут же даровали прощение обвиняемому. «Ты поступил плохо, но ты этого не понимал» или: «Это было в первый раз, и ты обещаешь больше так не делать». Статья 100-я разграничивала прощение и осуждение. Она гласила: «Не даруя прощения, суд постановляет, что ты совершил действие, в котором тебя обвиняют». Тем не менее единственным наказанием было порицание, которое выносил суд.

Дальнейшие статьи также объединялись по сто, вплоть до тысячной, становясь все суровее в моральном осуждении. Согласно статьям от 200-й до 800-й имя виновника публиковалось в приютской газете или вывешивалось на доске объявлений, или он на неделю лишался всех привилегий, и его родные вызывались в приют. Статья 900-я содержала суровое предупреждение, что суд «утратил надежду»: виновный должен найти среди детей поручителя, готового его поддержать. Статья 1000-я подразумевала исключение, самый страшный приговор. Виновному предоставлялось право через три месяца подать просьбу о повторном приеме, но шансов у него было мало, так как его место без промедления занимал новичок.

Корчак полагал, что новый Кодекс приведет сирот в восторг, но обнаружил, что они вовсе не стремятся его применять. И только через некоторое время коридоры начали оглашаться выкриками: «Вот подам на тебя в суд!» Ребенок, считавший себя обиженным, вывешивал изложение своих претензий на доске объявлений в зале. Стефа, в роли секретаря суда, заносила жалобу в судебную книгу. Но за время, проходившее до суда, жалобщик часто остывал, и к тому времени, когда Стефа зачитывала обвинение в суде, обиженный был готов взять его назад. В первые недели, заметил Корчак, почти все жалобщики прощали ответчиков в начале заседания, и судьи зачитывали статью 1-ю: «Обвинение снято».

Суд, заседавший утром по субботам, рассматривал порой до ста пятидесяти дел, и большинство ответчиков получали статьи ниже сотой. Заседания проводились в Тихой комнате (где в будние дни дети могли уединяться), и время разбирательства колебалось в зависимости от трудности дела. Выдвигались обвинения за следующие проступки: обзывания, подножки и толчки, поддразнивание, завладение чужой вещью, хлопанье дверями, уход со двора без разрешения, залезание на дерево, разбитие чернильницы, употребление ругательств, гримасничанье во время молитвы, невозвращение коробок с шашками и лото на место. Прежде чем вынести приговор, судьи могли спросить обвиняемого: «Сколько раз ты это делал?» или: «Какую статью ты получил, когда последний раз привлекался к суду?»

По статьям выше сотой обвинялись те, кому случалось: запереть перед кем-нибудь в шутку входную дверь, мешать другим работать, нарушать порядок во время приготовления уроков, не мыть руки, жульничать в игре. В ситуациях, когда виновник установлен не был, дело все равно слушалось, и, если преступление позорило республику, на доске объявлений вывешивалась черная траурная метка.

Согласно мнению одного педагога, суд был «психологической драмой, базирующейся на знании детской психологии», однако критики Корчака за стенами приюта упрямо утверждали, что суд приучит детей к сутяжничеству. Корчак возражал: напротив, суд научит их уважать закон и права личности, а вдобавок заставит их понять, как «хлопотны, вредны и бессмысленны» судебные иски.

Однако он не был готов к тому, насколько быстро самые отпетые смутьяны в приюте сочтут суд неудобной помехой и попробуют его саботировать. Они хвастали: «Так я и позволю какой-нибудь малявке быть моим судьей!» Или: «К черту суд! Пусть мне лучше уши надерут или линейкой по ладони отхлопают!» Заводилы, постоянно нападавшие на суд, прекрасно понимали, что без него им будет проще выкручиваться из всяких переделок. Они начали кампанию требований, чтобы признанных виновными тут же вешали, и закатывали притворные истерики, когда суд отказывался вынести смертный приговор. Их поведение возымело желаемое действие. Другие дети теперь предпочитали не подавать жалобы друг на друга, лишь бы избежать перепалок в суде, а судьи сговаривались оправдывать обвиняемых или оказывать им снисхождение, каким бы ни был проступок. В конце концов, когда один судья ударил другого, который захотел вести заседание на свой лад, Корчак был вынужден признать, что суд, назначение которого было «заменить иррациональные свары спокойным обдумыванием», вызывал беспорядки, а не устанавливал порядок. Он даже заподозрил, что суд вреден приюту. Ответы на анкету, которую он раздал детям, подтвердили его сомнения. «Суд необходим, но от него нет никакого толка». «Одним ребятам он полезен, другим нет». «Наш суд может оказаться полезным в будущем, но не теперь». «Суд может быть полезен, если станет другим».

Корчак по-прежнему верил в необходимость суда (и в то, что через пятьдесят лет суды появятся во всех школах), но должен был признать, что его воспитанники к нему еще не готовы. «Ясно, что они предпочитают быть рабами, а не свободными», — с горечью записал он в дневнике, на неопределенное время отменив суд. Он заметил, что некоторые дети вздохнули свободнее, избавившись от бдительного сторожевого пса, другие, стремясь доказать, что суд был и вовсе не нужен, начали вести себя лучше. Небольшая группа, правда, постоянно спрашивала, когда суд возобновит свою работу, но подавляющее большинство — «как это вообще свойственно людям» никакого интереса к этому не проявляло.