Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Желая обеспечить порядок в мире, Гершкеле важно расхаживает с большой палкой, заменяющей ему меч, и ищет солнце и луну в груде мусора. Он становится Моисеем и взбирается на большую кучу хлама, чтобы получить Десять заповедей. Малка, его маленькая подруга, представляет еврейский народ. Она стоит у подножия этой кучи и не желает внимать Богу. Гершкеле бьет ее мечом, но Малка с плачем бежит домой. Получив нагоняй от матери Малки, Гершкеле-Моисей вновь мечтает вести бедных евреев через пустыню к земле, «где есть хлеб, мед и виноград».

Седой Авраам говорит Гершкеле: «Кто знает, может быть, ты и прославишься в земле Израиля». И добавляет: «Да только Палестина далеко отсюда. Еще не пришло время».

Гершкеле так и не добрался до Палестины, хотя в своей первой попытке ему удалось дойти до рынка и даже дальше:

Вот он и вышел из города. Он уже в пустыне. Он идет один, он видит неведомые страны. Вот река, вот мост. Он видит лодку. А дальше — леса, домики, маленькие коровы и лошади. Он-то и не знал, что в Палестине все такое маленькое.

Он идет и идет, пока не кончаются силы.

Он вот-вот упадет.

Он ударяет в землю своим мечом и ждет, что пойдет из нее вода. Но тут его одолевает сон.

Он просыпается и видит — он дома, и богатая Сара поит его сладким белым молоком.

А Эсфирь говорит: «У него корь, но он скоро поправится».

Пасмурным днем в конце ноября 1938 года Корчак пришел в приют «в мрачном расположении духа», и дети приготовили ему сюрприз: показали кино с помощью электрической лампочки и коробки из вощеной бумаги. «Это было наивно, примитивно и трогательно, — писал он Иосифу Арнону. — Их энтузиазм, беспокойство, что ничего не получится, волнение окружающих в ожидании начала сеанса, музыкальный аккомпанемент на аккордеоне — все было прекрасно. Потрясающий опыт для меня. Их труд, старания, риск — и триумф в конце».

Отвечая на вопрос Арнона о своих планах, Корчак добавляет: «Очень хочу провести зиму в Палестине — ведь летом и ранней осенью я там уже бывал. Авиакомпания „Лот“ готова продать мне билет за полцены, но я все еще не могу себе этого позволить».

Что-нибудь вечно мешало Корчаку уехать в Палестину. Для него, как для Гершкеле, еще не пришло время. А времени оставалось все меньше.

В начале 1939 года, пока правые группировки общества агитировали против евреев, Корчак «занимался приютом на Крохмальной». Кроме того, он пытался сочинять колыбельные, правда, без особого успеха: ведь «чтобы писать для детей, нужна тишина и душевное равновесие», а в Польше в это время был явный дефицит и того, и другого. На вопрос Сабины Дамм, когда она сможет увидеть его в Палестине, он ответил своим обычным: «Кто знает? Кто знает?» Но заверил ее, что все еще хочет ехать. «По крайней мере, там подонок не плюнет в лицо порядочному человеку за то лишь, что он еврей». А что до бессонницы, которой она страдала накануне своих лекций, то он дал ей хороший совет, отражающий его собственную философию творчества: «Что легко дается, то немного стоит. Волнение, сомнение, колебания, переживания — все это необходимо, если ты пишешь или говоришь что-нибудь стоящее».

В марте 1939-го, через год после приезда Стефы в Эйн-Харод, немцы вошли в Прагу и Чехословакия прекратила свое существование как независимое государство. Люди, возвращавшиеся в кибуц из Европы, принесли слухи о надвигающейся войне. Стефой овладел страх за Корчака. Решившись на эмиграцию, она была уверена, что он последует за ней. Теперь же, когда он остался в Польше, Стефа считала нужным вернуться, чтобы устроить его отъезд. Фейга пыталась разубедить ее, но, приняв какое-то решение, Стефа устремлялась к цели как стрела, не отклоняясь от выбранного курса. Она должна поехать в Варшаву и помочь Корчаку решить стоявшие перед ним проблемы.

Жизнь Стефы в кибуце не была безоблачной. Скоро она поняла, что быть гостем в Эйн-Хароде и жить там — совсем не одно и то же. Став членом большой семьи, она уже не ощущала особого внимания к себе, что вполне понятно в отношениях между родственниками. Стефа, которая четверть века ходила по Дому сирот, «как океанский лайнер», обнаружила вдруг, что здесь вовсе не пользуется таким авторитетом. Все решения принимались на бурных собраниях, которые казались ей в равной степени беспредметными и затянутыми. «Чтобы что-то изменить в кибуце, понадобится триста лет», — жаловалась она.

Многие поселенцы поговаривали, что эта «малосимпатичная особа, говорящая на иврите с грубыми ошибками и сильным польским акцентом» имеет наглость требовать внимания к своим предложениям. Преданность делу, пунктуальность и опыт работы с Корчаком не спасали положения ее ритм, ее стиль слишком сильно отличались от принятых в кибуце. Иногда кибуцники чувствовали, что Стефа и Фейга объединялись против них. Строгая, жесткая, неулыбчивая Фейга часто казалась им такой же резкой и колючей, как Стефа, — женщин как бы объединяли кровное родство и общая педагогическая теория. Обе были в равной степени категоричны, когда дело касалось воспитания детей. «Дайте мне ребенка пяти-шести лет, — говорила Фейга, — и я прослежу, чтобы он научился быстро одеваться».

Стефа, конечно же, замечала неприязнь окружающих, особенно когда кто-нибудь из поселенцев упрямо избегал встречаться с ней в столовой. Через восемь месяцев после приезда она попыталась разрядить напряженное положение, выступив на собрании кибуца. «Мне кажется, я здесь не нужна», — заявила она со всей откровенностью. Она чувствует, что ее подход к детям в корне отличается от принятого в кибуце, что они детей как бы не замечают, разве что велят не шуметь и не беспокоить взрослых во время послеобеденного отдыха. «Я уехала из Европы, полагая, что смогу принести здесь пользу, — напомнила она. — Но без вашей поддержки у меня ничего не получится». Откровенная речь Стефы очистила воздух от враждебности. К такой искренности не привыкли в кибуце, где каждый испытывал на себе определенное давление. В их жизни личные проблемы лишь входили составной частью в более важные общие проблемы выживания.

В письмах, адресованных в варшавский Дом сирот и в «Маленькое обозрение», мы находим упоминания о предлагаемых Стефой нововведениях. В углу столовой она установила ящик для потерянных и найденных вещей, а в освещенных местах, доступных детям, — ночные горшки для тех, кто в них нуждался. Она разместила лампочки у постелей детей, которые просыпались по ночам от болей в животе или страшного сна. Она ввела систему записок, которая позволила дежурным оставлять сообщения для следующей смены. Она спорила с плотником, который укрепил выключатели и цепочки туалетных бачков так высоко, что дети ломали мебель, пытаясь до них дотянуться. «Объяснить этим взрослым, что следует делать, куда труднее, чем детям, — пишет Стефа. — Я говорила плотнику кибуца, что в нашем доме на Крохмальной за двадцать пять лет из ста десяти стульев сломался только один. Да и тот, хоть и без ножек, нашел применение в комнате для шитья».