Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

И волею партии был назначен комиссаром первой екатеринбургской тюрьмы, где содержались оставшиеся верными императорской семье приближенные и слуги. Кажется, в его обязанности входило поставлять охрану для Ипатьевского особняка. Во всяком случае, он имел туда постоянный доступ и возможность наблюдать жизнь в нем.

В рассказе деда старшим детям — маме было в ту пору 15 лет, дяде Косте 12 — существует упоминание о пристрастии Николая II к занятиям в огороде.

Для истины и для памяти деда мне важно отделить легенду от фактов и установить степень участия деда в произошедшем далее.

Дед Георгий Георгиевич Морозов, член Уралсовета, высказавшийся против расстрела царской семьи без суда.

Он не имел непосредственного отношения к убийству. То, что деду поручено было обеспечить телеги и рогожи и поэтому он отсутствовал во время расстрела, — звучит правдоподобно. Хотя в книге П. Быкова «Последние дни Романовых» [3] Изд-во «Уралкнига». Свердловск, 1926. речь идет о грузовике, а не о телегах, но иногда противоречия в деталях могут послужить установлению истины или дополнить ее. Очевидно, телеги предназначались для расстрелянного царского окружения.

Что касается слов деда об отказе выдать царя и его семью для расстрела, то они, возможно, служат отражением споров в Уралсовете о необходимости суда над Романовыми или телеграммы Ленина, санкционирующей расстрел без суда. Вероятнее всего, это было мнение деда, высказанное на совещании в Уралсовете. Для этого у него был достаточный уровень «правосознания». А в характере была способность к жалости.

И никак не заглушить голос семейного предания об энергичном сопротивлении деда выдаче царственных узников, голос, упрямо звучащий с той поры, когда подобный акт не мог быть вменен в заслугу, скорее наоборот.

Но этим не перечеркнуть его прикосновенности к одной из самых трагичных страниц русской истории. Как не перечеркнуть поста председателя в Челябинском ревтрибунале после гражданской войны. Хотя пост этот был ему в тягость, он подчинялся велению партийного долга.

Его дети однажды спросили у своей матери о причине крайне мрачного расположения духа их отца. Она ответила: «Ему пришлось сегодня подписать смертный приговор двум бандитам. И бандиты какие-то ненастоящие, сельские. Едет им навстречу подвода с мужиком, один другому говорит: «Давай, убьем!», а другой: «Давай!» — И убили».

Бабушка Екатерина Дмитриевна Морозова, урожденная Копылова.

Какие приговоры и каким бандитам деду приходилось подписывать еще…

Определенно можно сказать, что служил он своей идее с фанатическим бескорыстием: кроме знаменитого письменного стола, ничего у него не было, а жена его — моя бабка — трудилась на большую семью одинаково тяжко, что до революции, что после нее.

Из трибунала деда перебросили возглавлять губисполком. Надо полагать, что на этих двух постах он имел возможность проявлять иногда упомянутое матерью чувство справедливости.

Кстати, один из примеров ее.

Во время боев с чехами погиб соратник деда по оружию. Когда мятеж был подавлен и красные вернулись в Челябинск, были обнаружены документы охранки. Из них явствовало, что погибший служил осведомителем. Списки предателей публиковались в газетах. Дед решительно воспротивился упоминанию в них фамилии погибшего, у которого осталось четверо детей. Дед доказывал, что прежде всего надо подумать о детях: погибший заплатил за свое предательство кровью на стороне красных — дети его должны жить с сознанием, что их отец герой, а не предатель. Поскольку с мнением деда считались, он добился своего.

И еще деталь: до седых волос дед единоборствовал с учебником русской грамматики. Освоив в совершенстве политграмоту, он стыдился, что писал с ошибками.

Мне вовсе не хочется заниматься перекладыванием вины. Но в начале XXI века, когда торжество насилия стало буднями нашего мира, не лишне вспомнить, что все имеет свое начало. И с людей, провозвестивших еще в XIX веке (Бакунин, Нечаев, Ткачев, Ленин и другие) осознанную необходимость насилия для воцарения всеобщего счастья и тем освободивших от угрызений совести по этому поводу, — с ведающих, что творят, — спросится не только за жизнь жертв, но и за искалеченные души поверивших им.

А потом деда перевели в Уфу директором алебастрового заводика. Ему припомнили его былое восхищение Троцким и то, что в двадцатые годы он примкнул он сам резко высказался против злоупотреблений новой власти, за которую так беззаветно боролся.

Эти обстоятельства, становясь все более зловещими, и заставили его, больного раком легких и горла, разъезжать по гостям, а по сути, быть «в бегах».

Спустя годы Валентин рассказал мне, что перед смертью дедушка прохрипел: «Зря мы все это затеяли. Хуже стало».

Он высипел эти слова из пораженного болезнью горла.

В школе у меня было две подруги — Эмма Михина и Алла Густовская.

Миловидность Аллы слегка портило упрямое выражение. Собственно, дружила я с ней по настойчивому желанию ее матери, учительницы истории в нашей школе, и тетки, тоже учительницы.

Алла из упрямства не хотела читать книги. Это было скандалом в интеллигентном семействе. Мать и тетка питали надежду, что моя страсть к чтению захватит и Аллу. Будущее показало, что они ошиблись.

А пока я читала книги, какие были к услугам Аллы, еще из «Золотой библиотеки».

За круглым столом под уютным «мещанским» абажуром я впервые прочла строки: «Том!» Ответа нет. «Том!» Ответа нет. «Куда он запропастился, негодный мальчишка?! Том!»

Я поглотила книгу и дома с восторгом узнала, что есть еще продолжение! Достать «Гекльберри Финна» стало моей насущной заботой.

И хотелось как-то отблагодарить за открытие «Тома».

Книг в ту пору в магазинах не было, но… существовал какой-то странный кредит для партийных и ответственных работников. Такой работник мог зайти в книжный магазин и, если там оказывались новинки (не для простых смертных), взять книг на какую-то сумму в кредит. Кто потом оплачивал — ответственный покупатель или партийно-государственная касса, утверждать с достоверностью не берусь.

Так была куплена повесть Алексея Толстого «Детство Никиты», изданная с невиданной в советское время роскошью: белейшая бумага, четкий шрифт, акварельные рисунки на листах почти картонной тяжести, проложенные папиросной бумагой!

Я не могла тогда знать, какой ценой куплено автором право на такие издания.