Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Мужик продолжал смотреть в упор. Вдруг он сильно качнулся.

— Вы пьяны!

Я лихорадочно соображала, как повела бы себя моя мать.

— Убирайтесь отсюда вон!

В ответ мужик рухнул на пол во весь рост. Я успела отскочить. Из закутка выбежала Тома. Проворно, как на поляне, она стала сновать вокруг мужика.

— Ахти, Боже мой! Мамка опять заругается! Только пол вымыла…

Обеими руками она стаскивала грязные сапоги. Наверное, в моих глазах было не больше смысла, чем до этого у мужика. Тома между тем подхватила его подмышки и, кряхтя, поволокла в закуток.

Тут мои щеки запылали. Это грязное животное — ее отец! Хозяину дома я велела убираться вон!

Тихонько я вышла на улицу Нет, не так бы вела себя мать. Она помогла бы Томе волочить ее пьяного отца по полу. Но я растерялась. Я никогда не видела пьяных в доме.

Откуда-то с гиканьем и свистом вылетела толпа подростков, к самым моим ногам подкатился на доске с колесиками молодой калека, пронзительно визжа:

— Иностранка! Иностранка!

Этот парень, лишенный рук и ног, проворно раскатывал по улицам на доске, давая ей толчки лишь своим сильным корпусом. Его судьба вызывала жалость и ужас. И вот человеческий обрубок, который, казалось, должен был знать цену насмешек, верещит, показывая мне язык:

— Иностранка! Иностранка!

Почему? Ведь я так жалела его. Почему вообще им всем доставляет удовольствие преследовать меня? Кличка «троцкистка» еще объяснима: просто повторение газетной брани. Без всякого смысла. Я и сама хорошенько не знала, что это означает. Похоже, «троцкист» — синоним слова «враг». Мы никакие не враги. Но раз они именно так оболгали отца, то разделение с ним его отверженности казалось в какой-то мере сохранением верности.

Но почему иностранка? Шпионка, что ли? Из-за моего пальто с пелериной? Им невдомек, что сшито оно из перекрашенного маминого, и пелерина скрывает изъяны материала. Кое-кто из беснующихся одет добротнее, чем я. Но… по-другому. Я им чужая, вот оно что! А хотела бы я походить на них? Вот таких, кто набрасывается на людей по первому науськиванию или потому, что человек отличается от них самих? Нет, не хотела бы! Ни за что. И, в конце концов, чем так уж плохи иностранцы?

Скоро мне представился новый случай для размышлений.

В классе были перевыборы старосты. Лю-утик сказала, что надо подумать и выбрать достойного во всех отношениях товарища. И вдруг с нескольких парт раздалось: «Морозову!»

Я замерла. Так я им не чужая?

Тонкая кожа Лю-утика порозовела. Лю-утик откашлялась:

— Мы должны выбрать несколько кандидатур, а уж из них…

Мирьям взметнула руку вверх и встала:

— Не надо несколько. Морозову надо, — твердо сказала она. — Морозова училась в городе. Всегда объясняет, кто не понял. И справедливость. Хороший староста будет.

Мирьям, благородная Мирьям, благородная, как мой благородный заступник! Но, Мирьям, не надо…

Я чуяла всем своим существом, еще не понимая, а зная — не надо.

Лю-утик зарделась:

— Староста должен быть политически грамотным…

— Грамотней у нас нет, — упрямо сказала Мирьям. — Морозову уважаем. Кто за? — она повернулась к классу. Все подняли руки. — Кто против?

— Это не считается! — суетливо вмешалась Лю-утик. — Выборы не считаются!

— Почему не считаются? — голос Мирьям стал глухим от гнева.

Мирьям, не надо… Мирьям, остановись…

Лю-утик стала пунцовой до кончиков ушей и обрела небывалую твердость:

— Морозова — дочь врага народа…

Вот оно! Вот оно…

— Это признали органы НКВД. А наши органы никогда не ошибаются. Мы не можем доверить дочери врага народа быть старостой нашего класса. За это нас по головке не погладят…

— А зачем нас гладить?! Не пять лет!

Наверное, глаза Мирьям полыхнули узким огнем, а зубы ощерились, как я видала не раз. Но сейчас я этого не видела. Я отвернулась к окну.

— Сын за отца… то есть дочь за отца не отвечает! — крикнула Мирьям.

Отвечает. Отвечает, безрассудная, великодушная Мирьям… Я отвечаю, что мой отец не враг народа. Он любил людей, и люди любили его. «Как там наши в тюрьме?»

У меня не попадал зуб на зуб.

— Эй, поплачь, — раздался громкий шепот Саньки. — Никто не увидит. Загорожу спиной. Она у меня широ-окая!

И я заплакала. От бессилия. Оттого, что я не могу встать и во весь голос защитить отца. Не могу сказать Лю-утику, как я ее презираю. Потому что — мама с ее негласным табу… Потому что это поведет к еще худшим оскорблениям отца. Потому что в моей душе живет страх перед всесильными органами, которые только тем и заняты, что ошибаются…

— Мирьям! — рявкнул вдруг Санька. — Кончай базар!

Эти двое хорошо понимали друг друга.

— Кон-чай! — распорядилась Мирьям, и разом все стихло.

— Выбираем Мирьям, — сказал Санька.

— Ты чё, псих ненор… Ладно, раз такое дело, — решила Мирьям! — Кто за?

Проголосовали дружно. Лю-утик вздохнула с облегчением:

— Вот и хорошо. Я думаю, Илдыгеева справится с обязанностями старосты, — ее кукольные щечки поблекли. — Извини, Морозова, но сама понимаешь…

Я поняла.

Ах, Мирьям, Мирьям… Этот урок пришелся ко времени, к тому самому времени, когда я начинала думать, что люди способны только ненавидеть и травить при первом науськивании…

Матери я ничего не рассказала. Но она неожиданно заговорила сама:

— Когда они пришли конфисковывать имущество, то увидели голые стены. Я спокойно объяснила, что продала всю обстановку, а деньги истратила на передачи в тюрьму и прожила. «Но книги?! Должно быть много книг!» — допытывались они. «Пойдите в Чеховскую библиотеку. Там около пятисот названий, указано имя дарителя».

Даритель! «Враг народа»…

В Бакалы стали прибывать родственники других «врагов».

В сельпо я увидела полную седую женщину и очень красивую девочку. Говорили, это жена и дочь расстрелянного маршала Тухачевского. Кажется, девочку звали Светлана. (Дальнейшая судьба их оказалась трагической, но если это были, действительно, они, то свой крестный путь они начали с Бакалов.)

Ссыльные и их дети быстро знакомились между собой.

Мать держалась особняком и однажды через силу проговорила:

— Не сближайся с приезжими. Прошу тебя. Все они, естественно, живут рассказами о своей беде, разговорами о мужьях… Я не смогу… — лицо матери исказилось мукой. — Просто не выдержу. (Все еще невдомек мне был ее замысел. Да и кто угадал бы!) Объясни, что я заикаюсь. И потом, мы скоро уедем…

Как мало это походило на правду!

Стояла уже зима, и я мерзла на лавочке, не сводя глаз с закрытой теперь двери НКВД и стража в тулупе.

Мать вышла и, как всегда, отойдя на расстояние, оповестила:

— Опять отказали от перевода в Уфу. Приказ устроить меня на работу. Напишу новое письмо.