Андрей Арьев - Три города Сергея Довлатова

Нечто вроде заклинания для местных купальщиков:

Стихи актуальные.

В ответе я указала Сергею на то, что «говно» пишется через «о», а не так, как слышится.

Сергея раздражил этот грамматический подвох.

В очередном письме он не без ехидства цитирует «Песню Рулевого» Охапкина:

И спрашивает:

Как Вы думаете, тартуская студентка, что это может означать? Нельзя ли поинтересоваться у Минералова ( тартуский структуралист и сочинитель, наш общий знакомый. — Е. С. ). Этот человек с загадочной фамилией мне небезразличен, особенно в части грамматики.

В другом письме:

С удивлением констатирую: Ваш земляк с гоголевской фамилией Минералов дельно написал в «Литгазете»…

Мне рассказывали, что пьяный Твардовский вечно орал: «Ну что за мерзкая фамилия — Смоктуновский, а Гамлета сыграл лучше меня!»

Спустя много лет я прочла у Сергея рассуждения о том, что грамматические ошибки гения наделены неким высшим смыслом. Вот Гоголь писал «щикатурка» вместо «штукатурка» и не захотел исправлять, когда ему указали на ошибку.

Но в минуту горьких сомнений Сергей все-таки вернул «говну» его грамматический статус.

Оформив отпуск и даже получив отпускные, Сергей тем не менее пришел на следующий день на работу.

— Не верю я, Лиля, что они мне будут платить деньги ни за что, просто так!

Однако Сергея заверили, что он действительно может целый месяц не появляться в редакции.

— Это невероятно! — не успокаивался он. — Быть не может.

И вспомнил один из своих «лишних» сюжетов.

Глубокой ночью, в совершенной тьме, позвал его с верхних нар взволнованный шепот:

— Серега, проснись! Кажи мне правду, не могу больше мучиться один.

— Какую правду, Петро?! Спи!

— Нельзя спать, Серега! Бают люди, да поверить-то невозможно. Как с этим жить? Бают, что есть на свете такая птичка. Колибри. Маненька-маненька, як шмель!

На дверях отдела «Литература и искусство» газеты «Советская Эстония» время от времени появлялась табличка с двустишием, сочиненным Сергеем: «Две удивительные дуры ведут у нас отдел культуры».

Заведовала отделом Кармелла Эклери с пионерским костром волос на голове. Непомерную свою грудь, помня, что она сотрудник партийной газеты, Кармелла запирала в двубортный пиджак с угрюмыми пуговицами. Но груди все равно, как лобастые сироты, вылезали в надежде, что их кто-то приметит и удочерит. Кармелла относилась ко всем видам творчества с ровной, почти ленивой неприязнью, но к поэзии почему-то испытывала ненависть концентрированную, близкую по составу к серной кислоте. Она даже подала главному редактору Генриху Францевичу Туронку пространную записку, в которой намечала пути окончательного истребления рифмованных сочинений и предлагала считать писание стихов занятием, несовместимым с партийной честью. Во всяком случае, для сотрудников «Советской Эстонии». Генрих Францевич предложение Кармеллы мягко отклонил как интересное, но несвоевременное.

Когда случалось Довлатову написать очередной стишок и вся редакция подхватывала его, Кармелла Эклери лишь загоняла груди под пиджак и мрачно констатировала: «Я эту кашу уже кушала». Затем возмущенная Эклери шла в международный отдел проведать парализованного Ефима Тухшильдта. Два года назад, во время редакционного ремонта, на Фиму обрушилась стена, он получил непоправимую травму позвоночника, и никто не смел его теперь уволить. Семья каждое утро приносила Ефима в редакцию на носилках, и, лежа посреди отдела, он весь день раздраженно диктовал геополитические обзоры специально нанятой машинистке. Вечером, перед тем как семья забирала его домой, Фима с помощью Кармеллы обращался в компетентные органы с просьбой разоблачить Довлатова, который есть не кто иной, как плагиатор. «Доказать очень легко, — писала под Фимину диктовку Кармелла, — достаточно сравнить рассказы Довлатова с отдельными главами задуманного Тухшильдтом романа „Люди и моторы“, а также некоторыми сценами из сложившейся в его голове экзистенциальной пьесы „Мир перечислен в меню ресторанном“».

В одном из писем Довлатов вспоминает коллег по Дому печати:

Две недели я болел отвратительным гастроэнтеритом (гастрит плюс Эклери), в просторечии — воспаление желудка, еще проще — адский дрист, испарина, температура, сухари, рисовый отвар — картина ада.

И дальше:

Правда ли, что Кармелла Эклери родила человека? С кем на пару? Неужели… Удовлетворите мещанское любопытство.

Сергей создал в газете страничку «Для больших и маленьких». Там он непременно помещал стишок, из которого русские дети узнавали новое эстонское слово. И всякий раз куплет вызывал какие-то ужасные подозрения у начальства, о чем можно прочесть в «Компромиссе».

Замучившись объяснять невинность своих поэтических порывов, Сергей решил написать уж совершенно детское, прозрачное и простенькое четверостишие. Вот оно:

Стишок, благодаря прелестной рифме, мгновенно запомнился и распространился по Дому печати.

Вечером в отдел к Сергею явилась заплаканная Таня из «Деловых ведомостей».

— Сережа, выслушайте меня! Вы большой талант, но умоляю, не печатайте! Сережа, там всё — сплошная ложь!

— Где? — Довлатов зарылся в бумаги.

— Не печатайте этот рифмованный поклеп, Сережа, — я не переживу! — Таня сделала попытку упасть перед Сергеем на колени.

— Таня, какой поклеп? — Довлатов подхватил ее и усадив на стул.

— Тот самый, Сережа, тот самый! «Таню я благодарю за подарок Танин». Вы благородный человек, поверьте, он обливает меня грязью из-за того, что я его бросила!

— Кто?

— Смульсон! Это ведь он вам сказал, что я его наградила триппером?!

За дверью стояли еще две Тани. Одна — из «Таллинских зорь», вторая — из «Молодости мира». Зори молчали, а молодость мира, тряся завитками печального цвета вербы, протягивала Сергею четвертушку листка, походящую издалека на медицинскую справку.

«Уж мы этого так не оставим! — пообещала молодость, — мы соберем подписи. Адольф Сергеевич и Модест Маркович оба хоть сейчас подтвердят наше полнейшее здоровье. А надо, так мы и отдел публицистики, и отдел спорта призовем в свидетели. Причем, заметьте, обоих изданий. А уж ночные дежурные — так все будут за нас. И вам еще ой как не поздоровится за эти сплетни, товарищ Довлатов!»