Евгения Кацева - Мой личный военный трофей

Осенью 1999 года, желая замолвить по телефону доброе слово за Виктора Санчука, который перевел для собрания сочинений Грасса книгу сонетов “Страна-ноябрь” и хотел сделать большую беседу с только что объявленным Нобелевским лауреатом по литературе, я позвонила Грассу. Беседу Лауреат, который уже изнемогал от шквала поздравлений и аналогичных просьб, просил перенести на более спокойное время. И, видимо, чтобы смягчить отказ, пригласил меня с дочерью на церемонию вручения премии в Стокгольм.

Радость была слишком велика, чтобы не быть испорченной, — я собственноручно блистательно спровоцировала это.

Все, ну буквально все шло без сучка и задоринки — получение визы, билеты, покупка соответствующего гардероба, полет, прилет, размещение в той же гостинице, где остановился Лауреат… При нанесении последних штрихов красоты Наташа неосторожно сказала: “Как легко и ровно скользит кисточка по лицу. Уж очень гладко все идет. Как бы не пришлось поплатиться”. Как в воду глядела!

Не буду описывать красивую и очень торжественную, целым веком до мелочей отработанную церемонию в “Stockholm Concert Hall”, — лучше, чем это многократно сделано до меня, я все равно не смогу, а собственные эмоции были такими же, как у каждого, кто в первый — и, наверное, единственный — раз попадал в эту праздничную атмосферу, к тому же мы были преисполнены гордости, что имеем отношение к тому, вокруг кого все вертелось, а вертелось все вокруг того, кто был всем знаком, — кто уж знал в лицо других лауреатов — по точным наукам и разным областям знания.

Короче говоря, я была очень взволнована и зачарована всем ритуалом, особенно второй частью — банкетом в “City Hall”, где наши места располагались почти напротив главного стола с королевской четой и “нашим” Гюнтером между ними, — так взволнована, что не заметила, что’ именно отправила в рот первой — ну “самой” первой! — золотой ложкой.

А было это “нечто” с… красной икрой.

Красную икру я впервые попробовала (именно попробовала, а не ела) после снятия Ленинградской блокады. Изголодавшийся желудок, который наверняка порадовался бы жидкой кашке, так взбунтовался, что сразу отправил меня в нокаут. Десятилетия эта “память желудка” оберегала меня, пока внезапно не уснула — и где, на ужине у шведского короля!

Это было ужасно. К тому же дочь, стоявшая надо мной, почти бездыханной — силы у меня хватило лишь на то, чтобы запретить обратиться к кому-нибудь за помощью, дабы не привлекать внимания и не портить праздника, — в туалете на каменном полу старинного замка, сбросив туфли на высоких каблуках, сильно простудилась. Чему еще поспособствовали ее мечущиеся поиски такси в хлюпающих по мокрому снегу снова надетых туфлях, — спасибо нашему министру культуры Михаилу Швыдкому, довременно покинувшему банкет и помогшему нам добраться до гостиницы.

На следующий день пришлось все же позволить увезти себя в больницу. Но уж остаться для переливания крови (“Уверяем Вас, сделаем не хуже, чем в Москве”) я не могла — больная Наташа лежала в гостинице. Трое суток наш номер походил на больничную палату. Зато четвертый день… Это был день отлета Грассов и наш. Совместный завтрак затянулся до обеда, эти часы были чистой наградой за испорченные дни. Хотя совсем испорченными я не могу их назвать — столько заботы и внимания я, кажется, в жизни не испытывала на себе. Вот такая диалектика!

Дома нам понадобилось время, чтобы встать на ноги, а затем Наташа взялась за перевод Нобелевской речи Грасса. Недостатка в доброхотах не было, но она посчитала своим долгом самой это сделать. Логично.

Нет, разумеется, Грасс в Москву приехал не ради моего юбилея. Он был приглашен на Международный конгресс ПЕН-клуба, который должен был открыться 22 мая 2000 года. Правда, вначале он отказался, и перед поездкой в Стокгольм мне в русском ПЕН-Центре поручили переубедить его, о чем я и сообщила ему за завтраком, добавив, что вижу свою задачу лишь в том, чтобы сообщить ему о заинтересованности организаторов в его присутствии на конгрессе, тем более что понимаю бессмысленность попыток уговорить его.

— Ну почему же?

Это “ну почему же” было бальзамом для моего все еще взбаламученного королевским ужином существа, тем не менее настаивать я не стала. И напутственным советом при надобности выложить на стол свой козырной туз — день открытия конгресса совпадал с очень уж круглой датой моего рождения — не воспользовалась. А потому немало была ошарашена, когда в мае Грасс позвонил мне из Германии и спросил, куда ему явиться ко мне в знаменательный день.

Томившейся в ожидании Грасса толпе журналистов и репортеров в холле гостиницы сообщили, что он поставил чемодан в свой номер и сразу же уехал на юбилей к Кацевой — “К кому? К кому?”. Почему-то это сообщили по радио и телевидению, так что описанная в начале заметок скромная вечеринка стала прямо-таки “событием национального масштаба”.

Излишне рассказывать, что во время конгресса, как и в Стокгольме, в центре внимания был Грасс. Поразительно, как он все это выдержал — бесчисленные интервью чуть ли не для всех газет, для радио, телевидения, множество встреч, бесед, приемов.

Интереснейшей была встреча в журнале “Иностранная литература”, чтения в переполненном зале Института Гёте. Даже свое знаменитое танцевальное искусство Грасс смог продемонстрировать на прощальном приеме в Переделкино.

И я при том бывала, мед-пиво пивала, даже в рот иногда попадало.

Франц Кафка

Трудно писать о “живых” отношениях, но еще труднее писать об отношениях, которых в реальной жизни не было. Но которые тем не менее наполняют меня, заставляют непрестанно действовать, напрягаться, предпринимать какие-то шаги. И, как выясняется, они и сейчас не отпускают меня на волю, то и дело чего-то требуют от меня.

На советскую землю Кафка впервые ступил в 1964 году, — “Иностранная литература” опубликовала его новеллы “Превращение” и “В исправительной колонии” в переводе С. Апта, с предисловием Е. Книпович. И, разумеется, “Вопросы литературы” тут же ринулись расчищать ему дорогу пошире, опубликовав обстоятельную статью Дмитрия Затонского. В ходе подготовки этой работы к печати мне впервые попали в руки “Дневники”. И — я пропала. С тех пор он меня не отпускает.

Выпуск известного “черного” тома (1965), составленного Б. Сучковым, с его же предисловием, видимо, должен был “закрыть тему”, едва открыв ее, — сказал же некий деятель: вот вам, пожалуйста, вы теперь сами убедились, что он сумасшедший, и хватит его с нас. Тираж по тем временам был небольшой — говорили, что 25 или 30 тысяч, в выходных данных книг зарубежных авторов он не указывался; к тому же львиная доля его была отправлена в страны “народной демократии” (к слову, никакие ссылки на бессмысленность этой тавтологии изжить термин не удавалось). Главное — мы показали миру, что и мы не лыком шиты, не прошли мимо, допустили до себя всемирно знаменитого автора.