Валерия Ободзинская - Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады [litres]

Вспомнилась бутерная колбаса, и до боли в животе захотелось хлеба именно вот с этой масляной колбасой.

– Отчего домой не идешь? Холодает нынче, – спросил какой-то крупный высокий мужик с бородищей, протягивая бутылку.

Ободзинский внимательно оглядел подошедшего:

– Не пью я. Трезвый, – ответил ему и теплом, светлой радостью наполнилось сердце, будто есть он еще у себя самого.

– Я тоже не пью. – Бродяга поправил длинный плащ. – Это вода. Пей, не бойся. Я мир оставил. Богу служу. Раньше пил. Деньги транжирил. Пока не остался без дома. С женами не сложилось.

– Ничего, – махнул Валера, усмехнувшись. – У меня две жены было. И дети есть, – он порылся во внутреннем кармане и достал листок, – от младшей моей. Валерии. Видишь, здоровье, говорит, беречь. Зайку какого нарисовала.

Мужик не слушал, сосредоточенно что-то чертил на песке. Положив руку на колено, широко улыбнулся Валере. Пахло воском.

– Меня Валерием зовут. Ободзинский. Слышал? Певец такой был.

Тут Валера пригляделся. Глаза мужика показались знакомыми. Что-то в них было от Гаджикасимова [9] В 1985 году принял православие, крещен с именем Олег. Весной 1989 года Олег Гаджикасимов пришел паломником в монастырь Оптина пустынь. 3 декабря 1989 года был принят в число братии Оптиной пустыни. Назначен комендантом монастыря. (Годы жизни: 4 июня 1937 – 30 июня 2002) . Гаджикасимов и есть!

Но Ободзинский ничего не спросил. Даже не удивился их встрече:

– Мать у меня умерла. После матери только дети остались. Анжелика и Валерия. Но я разве дал им что-то? Анжелике десять было, когда я ушел. Многое понимала. Простит она меня?

– Ты уже за все перестрадал, Валерыч. И еще перестрадаешь.

– Я им должен, детям моим. Больше никому не должен. Сигаретка есть?

– Не курю.

– Я вот пока шел к своей вершине, – задумчиво произнес Валерий. – Всех перешагнул. Один раз перешагнул, другой, и понеслось. Жить с собой только не смог. Думаешь, я их перешагнул? Себя. И побежал. В вину, алкоголь. Женщины, наркотики. Я познал в этой жизни все. Как мотылек, на искусственный свет летел, жить спешил. А чем кончилось? Даже мать не похоронил.

Поэт опустил на кулак подбородок:

– Я думаю, каждый, когда придет к этой своей вершине, стремится к гибели. Как молодость, как цветок. Распустился, показался во всей красе – и баста. Все земное стремится к разрушению, упокоению.

– Потому что бежим от себя. А в жизни как, не взял один тюк, получи два, – Валера внезапно умолк, оборвавшись на полуслове, – устал бежать. Уж как бедный купец на перроне, сижу с этими своими тюками. И никуда не хочу.

– Хороший ты мужик, Валерыч. Душевный. Себя, главное, прости. Тюки-то ты понесешь. А дальше? – собеседник многозначительно прищурился.

– А дальше остановиться, старик, надо. Сказать себе: я говно. Взять свой крест и нести. У меня ведь ничего не осталось, чего бы я не предал. Но от предательства особенно худо. Себя теряешь. Но знаешь, на самом дне есть какая-то сила. Она подходит к тебе близко-близко. И если готов ей открыться, берет тебя за руку. Вот тогда всех прощаешь. И я всех простил. Всех люблю. И тебя люблю.

– Верно говоришь. Да если б эти листья, – Гаджикасимов вдруг сорвал пригоршню листвы с акации, – если б эти листья никогда не увяли? Что тогда?

Ободзинский посмотрел на листья, не понимая.

– То-то и оно, – отвечал поэт будто получил одобрительный ответ. – Это уже застывшее мгновение, где нет никакого «дальше». И тут не тюки твои важны. Важно, что на этом «дальше» будет, на разрушении этом. Говно, говоришь? Да это самая плодородная почва для рождения всего нового, – поэт тряханул перед Валериным носом рукой с листьями. Затем швырнул их на землю и начал плясать, втаптывая в грязь, – думаешь, все? Завтра сгниют эти листья. А на этом месте весной прорастут цветы. И вот тебе новая жизнь. В природе… Да что там! Во всей Вселенной все подчинено этому закону.

– Так что же мне делать? Онегин?

Тот приобнял и тихонько шепнул:

– Молиться иди. Я давно за тебя молюсь.

Проснулся Валера под утро от холода. Гаджикасимова нет. Да и был ли?

Ободзинский поправил куртку и долго, медленно шел куда-то. Подойдя к голубому, с золотым куполом храму, заглянул внутрь и несмело остановился у порога. Подуло теплом. Немноголюдно. Слева бабушка в сером вязаном платке кротко стояла перед иконой. Чуть подальше… мужчина с женщиной и двое детей возле них. Правее мужичок с красноватым лицом и бородкой.

– …Божья Матерь простирает свою милость на всех скорбящих, на всех, кто обращается к ней. В мирской жизни много скорби… И только вера дарует нам радость, – говорил батюшка.

Валерий рассматривал иконы, восковые свечи под ними. Пахло чем-то сладким.

– Живем в суете, в духовном разорении, в служении маммоне. Думаем только о себе. Господь говорит: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

– Приобретет весь мир, а душе своей повредит… – зачем-то повторил Валерий.

Через узкие овальные окна едва проникал отблеск солнца, но горели люстры, светильники, лампады с елеем, свечи разливали туманный прозрачный свет.

– Бывает, человек имеет все блага мирские, а сердце его полно уныния и печали. Оно не утешается настоящим, но хочет приобрести еще больше. Потому что ищет на земле радости, какая обретается на небесах.

Что-то в Валере безудержно расхохоталось на эти слова. Выходит, искал он того, чего и не существует? Нет на земле радости?

Выйдя на улицу, достал из кармана таблетки, повертел в руках и запросто бросил в урну. Труднее стало потом. Когда, лежа в комнате у Светланы, он угнетенно глядел в никуда. Сперва исчез сон. Еда внушала отвращение. Болели челюсти. То знобило, то бросало в жар. Мышцы сводило, а он нарочно не поднимался.

Наконец опять невыносимость. Но и она не сломила. Истязания Валерий сносил недвижимо, с равнодушием уставившись в потолок. Он стал угрюм. Говорил о самых простых вещах, не имея надежд, ничего не ожидая от жизни.

Здоровая внешность утратилась безвозвратно, но Валера не стыдился располневшей фигуры, бесформенной одежды. Да и перед кем? Детей он почти не видел. И как можно было бы устыдиться перед ними, когда они боялись его?

Он лишь корил себя, что наградил их страданием и не дал чего-то, про что и сам не знал. Он судил себя. По-прежнему не понимая, к чему стремиться.

«Это все от самости…» – говорила ему в детстве Мария Николаевна, подводя к иконам.

Но разве самость не есть проявление духа? Просто кому-то по силам идти по головам. А ему оказалось – нет. Он просил прощения у многих. Но не менял взгляда на жизнь. Выходит, что и раскаяния не было. Иначе непременно что-то поменялось бы.