Джеймс Бернс - Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями)

— Пятьдесят тысяч должны быть уничтожены.

Здесь в разговор вмешался президент. Он предложил компромисс: расстрелять только 49 тысяч. Эллиотт Рузвельт возразил: по его мнению, это академический спор, солдаты на поле боя позаботятся об уничтожении более 50 тысяч. При этих словах Черчилль встал из-за стола и пошел к выходу из зала. Премьера напутствовали похлопывание по плечу и ухмылка Сталина, уговаривавшего англичанина вернуться.

На следующий день конференция продолжалась. Сталин курил, чертил на прямоугольных листах бумаги геометрические фигуры и делал какие-то записи; говорил тихо, возражал резко. Черчилль сердито поглядывал из-под очков, жестикулировал сигарой, впадал в припадки красноречия. Рузвельт внимательно слушал, оценивал, вставлял замечания, успокаивал. Дебаты шли своим путем, но 30 ноября, на третий день конференции, весы в какой-то момент медленно, но неумолимо стали перемещаться не в пользу Черчилля и периферийных операций. Это происходило по разным причинам: на утренней встрече комитет начальников штабов выдал рекомендации по операции «Оверлорд» наряду с операцией по высадке войск в Южной Франции; Сталин на встрече с Черчиллем тет-а-тет резко заявил премьеру, что провал с десантной операцией через пролив в мае повлечет неблагоприятную реакцию и «ощущение изолированности» в Красной армии; Черчилль надеялся, что если военные усилия в Средиземноморье следует подчинить операции «Оверлорд», то планы в Бенгальском заливе — операциям в Средиземноморье. Проведение операции «Оверлорд» в мае вскоре подтвердили на ленче Тройки (плюс переводчики), а также на третьем пленарном заседании конференции после полудня. Сталин обещал начать в то же время крупное наступление советских войск на востоке.

Вечером Черчилль отмечал в британской миссии свой 69-й день рождения на обеде для тридцати трех персон. Рузвельт сидел справа от премьера, Сталин — слева. За столом царило приподнятое настроение. Рузвельт обучился использовать небольшой бокал вина для дюжины тостов; поднимал бокал в честь короля Георга VI; Черчилль приветствовал Рузвельта как защитника демократии, а Сталина — как великого Сталина. Маршал провозглашал тосты в честь русского народа и производительности американской промышленности, особенно за производство 10 тысяч самолетов в месяц.

— Без этих американских самолетов, — говорил он, — война была бы проиграна.

Закончил он тостом в честь президента. В два часа ночи Рузвельт попросил предоставить ему привилегию произнести последний тост.

— Сегодня здесь много говорили о различных цветах политического спектра, — сказал президент. — Хочется сравнить это с радугой. В нашей стране радуга — символ благополучной судьбы и надежды. В ней много разных цветов, каждый из них индивидуален, но все они составляют прекрасное целое.

Так и с нашими странами. У нас разные обычаи, философия и образ жизни. Каждый из нас строит свои планы в соответствии с пожеланиями и чаяниями своих народов.

Но здесь, в Тегеране, мы доказали, что различные идеалы наших народов могут слиться в гармоничное целое, развиваться в единстве ради нашего общего дела и в интересах всего человечества...

Конференция вполне могла бы завершиться на этой гармоничной ноте, но у нее имелась подоплека — ряд политических вопросов. В ходе нескольких встреч на следующий день Сталин согласился помочь убедить турок присоединиться к войне, хотя и сомневался, что они пойдут на это. Настаивал на расчленении и разгроме Германии, требовал крупных репараций со стороны Финляндии и восстановления договора 1940 года с возможным обменом Петсамо на полуостров Ханко. Рузвельт и Черчилль незлобиво спорили с ним по этим вопросам. Но камнем преткновения оставалась Польша. Рузвельт знал, что ему придется возвращаться к этому вопросу.

С решением вопроса о втором фронте президент решил лично попросить Сталина что-либо предпринять в отношении Польши. Однако, несмотря на свои попытки несколько отдалиться от Черчилля, Рузвельт чувствовал, что еще не добился доверительных отношений со Сталиным. Маршал оставался жестким и неулыбчивым. Казалось, у него нет ни одной человеческой слабости, которую можно использовать. Позднее Рузвельт признавался Фрэнсис Перкинс, несомненно не без рисовки, что готов был пойти на какой-нибудь неординарный шаг.

— Этим утром на пути в зал заседаний конференции мы встретились с Уинстоном. Я мог только сказать ему: «Уинстон, надеюсь, ты на меня не обидишься за то, что я собираюсь сделать».

Уинстон просто переместил во рту сигару и неопределенно хмыкнул. Должен сказать, он вел себя затем достойно.

Как только мы вошли в конференц-зал, я принялся приватно беседовать со Сталиным. Ничего не было сказано мною из того, что не говорилось раньше, но это сообщалось любезным доверительным тоном. Другие русские, заинтригованные, подошли к нам послушать. Тем не менее на лице маршала не промелькнуло ни тени улыбки.

Затем я прошептал, прикрыв рот тыльной стороной правой ладони (что, конечно, бросалось в глаза присутствующим): «Этим утром Уинстон не в себе, встал не с той ноги».

В глазах Сталина появились едва заметные искорки смеха, и я понял, что нахожусь на верном пути. Как только мы сели за стол переговоров, я начал высмеивать британский снобизм Черчилля, потешаться над байками о Джоне Булле, над сигарами и привычками премьера. Сталин это заметил. Черчилль покраснел и набычился. Чем больше он менял свой обычный вид, тем больше улыбался Сталин. Наконец разразился глубоким, раскатистым хохотом. Впервые за три дня я увидел свет в конце туннеля. Продолжал отпускать свои шутки до тех пор, пока мы не стали смеяться вместе, и как раз тогда я назвал его впервые Дядя Джо. Должно быть, днем раньше маршал считал меня недотепой, но в этот день он смеялся от души и подошел ко мне, чтобы пожать руку.

С этого времени наши отношения потеплели. Сталин сам отпускал при случае остроумные замечания. Лед был сломан, мы общались друг с другом по-человечески и по-братски.

Менее чем через три часа Сталин навестил президента. Рузвельт говорил, что сам попросил маршала зайти для краткого и откровенного разговора касательно внутренних американских дел. Рузвельт не собирался баллотироваться на новый президентский срок в 1944 году, но в случае продолжения войны такая перспектива не исключалась.

В Соединенных Штатах проживает 6-7 миллионов американцев польского происхождения, сообщил президент собеседнику, и, как практичный политик, он не хотел бы потерять их голоса. Рузвельт сказал, что он лично согласен с мнением маршала о необходимости восстановления польского государства и хотел бы, чтобы его восточная граница была отодвинута на запад, а западная — даже к Одеру. Президент надеялся, однако, на понимание маршала: из предвыборных соображений он не сможет принять участия в решениях по польскому вопросу ни в Тегеране, ни даже предстоящей зимой — не время ему сейчас публично заниматься такими вопросами.