Наталья Веселова - Не такая, как прочие

То, что место это отчаянно, ненормально забесовлено, у меня, все-таки регулярно принимавшей Причастие, не вызывало и тени сомнения. Я уже не духовно, а физически чувствовала, идя по парку больницы, как бесы присутствуют буквально в каждом кубическом миллиметре воздуха, как бурлит их адская злоба, как они в прямом смысле слова прыгают человеку на плечи и пригибают его к земле… Среди безумия, в большинстве случаев ими же и вызываемого, они чувствуют себя особенно вольготно, и трудно психически здоровому (в данный момент!) выносить такое количество нечистых духов в непосредственной близости. Их разрушительную ненависть переносить почти невозможно, исключение составляет лишь персонал, но этих людей, по всей видимости, Господь укрепляет как-то особенно – иначе очень скоро больных от медиков было бы не отличить…

Тетя Валя скончалась четырнадцатого июля две тысячи второго года, была отпета в Гатчине, в соборе, согласно ее желанию – кремирована и подхоронена в могилу к сыну Боре на Смоленском кладбище, рядом с могилой ее сестры, моей бабушки Клавдии.

Но печаль на этом не заканчивается, потому что настало время для еще более грустного повествования, которое продолжит

ГЛАВА ПЯТАЯ, О ТОМ, КАК АДЬКА ПОШЕЛ ЗА ГРИБАМИ

Дальний грохот боев затих уже почти год назад. По всему выходило, что битва проиграна Красной Армией, потому что уж больно уверенными и спокойными выглядели те немногочисленные немцы, на которых Адьке удавалось глянуть вблизи. Деревенька Коровий Нос, маленькая и стратегически неудачно удаленная от райцентра километра на три вокруг Морок-озера, никак, по счастью, не была пригодна для размещения в ней мобильных воинских частей, поэтому немцы туда если и забредали, то только случайно.

Страшной – да и то с непривычки, оказалась первая с ними встреча, когда вдруг взревели за околицей моторы, и на их мирной улице показалась вереница мотоциклов с колясками, привезших хмурых парней в крысино-серой форме, зловещих касках, с настороженно выставленными автоматами. Они разбились на две группы, и принялись врываться во все избы поочередно, двигаясь с разных концов улицы и мало-помалу сближаясь. Резкие, словно собачий лай, выкрики слышались все ближе и ближе, даже коротко стрекотнула где-то автоматная очередь. Бабушка опомнилась буквально минуты за две до того, как подошел неизбежный черед их дома. Она сначала пробормотала что-то о хряке, которого, предчувствуя беду, догадалась загодя угнать в лес, и вдруг, всплеснув руками, бросилась к шкафу и принялась доставать темные мятые тряпки, швыряя их в сторону дочери.

Анна, застывшая на кровати в извечной материнской позе – то есть, прижимая к груди голову своего перепуганного чада, – недоуменно смотрела на летающее по комнате тряпье, и от этого зрелища, кажется, ей становилось еще страшнее.

– Дамское снимай! Городское! Да скорей ты, тетеря сонная! – бабушка бесцеремонно оттолкнула оторопевшего Адьку и, как тесто в кадушку, стала вдруг кулаками запихивать дочь в тесный закуток за шкафом.

Через секунду оттуда вылетело мамино светлое крепдешиновое платье с ландышами по подолу, а спустя еще не более чем полминуты показалась словно бы вторая бабушка – в такой же темной мешковатой юбке и широкой, кое-как заправленной рубахе. Первая бабушка наскоро обвязала вторую засаленным передником и бросила ей на голову застиранный платок неопределенного цвета, пробормотав:

– Ты до глаз его, до глаз, чтоб патлы не вылазили, – а сама метнулась к остывшей печи.

Адька наблюдал происходящее и чувствовал, что закономерный страх в его душе превращается в тошноту, превозмочь которую он еще чуть-чуть – и не сможет. А бабка между тем зачерпнула горсть холодной золы и уверенным движением, словно такое немыслимое действо творила каждый день, размазала золу по лицу Адькиной преображенной мамы, а остатки растерла ей же по рукам… Все это показалось Адьке настолько невозможным, что, хотя за прошедшие два месяца войны он уже успел набояться вдосталь, именно мгновенное превращение молодой и красивой матери в неумытую старуху показалось ему самым ужасным из всего, что он уже испытал и даже страшнее того, что неумолимо приближалось… Бабушка еще успела критически оглядеть внука (пионерский-то галстук давно уж был от греха сожжен в печке) – и сразу же прямо в их дворе раздались тяжелые шаги и лающие выкрики. В дверь никто не стучал – ее распахнули двумя такими ударами, что с мясом отлетел накинутый крюк – и в горницу ввалились четверо с автоматами наизготовку. В этот момент сидевший на мягкой кровати Адька описался; мать подскочила к сыну и положила холодную от ужаса руку ему на плечо, зато бабка вызывающе стояла посреди комнаты и на незваных гостей смотрела почти что грозно. Но никого убивать они не стали, даже ничего не тронули, только тот из них, у которого на погонах блестело больше, чем у других , гавкнул, обращаясь, как показалось Адьке, прямо к нему:

– Зольдат? Найн?

– Найн! – поспешно ответила вдруг мама, как оказалось, прекрасно понимавшая лай, и даже замахала руками для убедительности. – Найн зольдат, найн!

– Гут, – неожиданно кротко согласился немец и, шагнув вперед, протянул руку, погладил сомлевшего Адьку по вставшим дыбом выгоревшим волосам и, можно сказать, дружелю бно осведомился у его матери: – Имья? Иван?

– А… Адольф… – ни жива, ни мертва , выдохнула неузнаваемая Анна.

В стане врага произошло оживление. Среди одобрительного чужеземного рокота Адька разобрал только обнадеживающе понятное «зер гут», «яволь» и «фюрер». Один солдат достал из кармана крупное розовое яблоко (побочным потоком сознания Адька четко определил, что оно было минуту назад украдено в их же саду) и протянул мальчику, сверкнув из-под каски абсолютно белыми, как у овчарки, зубами.

– Бери, – чуть слышно шепнула мать, но Адька пошевелиться не смог.

Тогда немец беззаботно кинул яблоко на кровать, перетянул автомат с груди за спину и отвернулся. Процессия удалилась, не причинив ни малейшего ущерба и даже не заглянув ни в хлев, ни в курятник: были, наверное, сыты и не хотели тащить добычу издалека…

…Двадцать второго июня, когда Анна рвалась с Адькой в Ленинград, бабушка властно запретила ей это делать:

– И думать не моги. От Ленинграда твоего и камня не останется, а жителей всех перебьют. Опять же , что ни война – то голодуха. А здесь, как ни худо – а земля. Хоть лебедой – да прокормимся, грибов, может, успеем набрать, ягод, яблоки заготовим, капусту. Может, и хряка сбережем с курами, хотя на вряд… Перезимуем, а дальше и загадывать нечего.