Губерт Месснер - Тонкая грань. Записки неонатолога о жизни и смерти

© 2020 by Ludwig Verlag, a division of Penguin Random House Verlagsgruppe GmbH, München, Germany

© Л. М. Каджелашвили, перевод, 2020

© Оформление.

И тогда ты впервые в жизни видишь, как на твоих руках умирает ребенок.

Попытаюсь оглянуться назад. Как давно это произошло? Как молодой врач, ты даже в рамках обучения сталкиваешься со смертью некоторое количество раз. Ты видишь, как умирают маленькие пациенты. Вот он перед тобой, мертвый младенец. Но ты не чувствуешь себя в ответе за его смерть. Он погиб, но не по твоей вине . Ты работаешь в команде, играя второстепенную роль, в критические моменты приходит старший, опытный врач и берет ситуацию в свои руки. Когда умирает ребенок, ответственность ложится на главного врача.

Ты совсем рядом, ты встречаешься со смертью, но все же ты на шаг позади, ты не впускаешь переживания так глубоко в сердце. Но ты и не можешь. Для этого ты еще слишком молод. Ты этого не выдержишь.

Да, погиб ребенок. Но ты не один, ты находишься в окружении остальных, позади них.

Нет! Уходи! Прочь, смерть! Молодой врач возводит вокруг себя защитную стену, он не хочет иметь к смерти никакого отношения. Он говорит себе: «Смерть – это не то, ради чего я становился медиком. Это не в моей компетенции. В конце концов, я не патологоанатом. Моя задача – лечить людей, возвращать их к жизни, спасать детей. Я – врач. Врач, который борется за жизнь, а не констатирует смерть. Я хочу спасать жизни, избавлять от смерти».

Смерть не наступит.

Мне было 25 лет. Дело происходило в Больцано летом 1978 года. Я окончил обучение на медицинском факультете, проходил свою первую практику в отделении. В детском инфекционном отделении, где нам предстояло бороться с тяжелой эпидемией. Заболевание свирепствовало в Южном Тироле, заразилось много детей. Их направили в Больцано. Все они были новорожденными.

Это была экстренная ситуация, в один момент я понял, насколько молниеносно может случиться смерть ребенка. Ребенка, который накануне вечером был болен, но жив. У него был жар, он лежал под капельницей, но его сердце еще билось. А на следующий день его уже не было.

Я выработал защитный механизм, потому что был молод и неопытен. Оглядываясь назад, я с полной уверенностью могу сказать, что без этого не справился бы. Тогдашний главврач была мне огромной поддержкой. Она многому меня научила. Она раскрыла мне глаза и на то, что не всех детей можно спасти.

За несколько недель умерло трое младенцев. Мы не смогли ничего сделать. У нас не было ни единого шанса.

Столкновение со смертью для нас, медиков, неизбежно.

Главный врач клиники столькому меня научила: как подойти к ребенку, как нужно наблюдать его (совсем не так, как взрослого). Она часто спрашивала меня: «Каковы результаты сегодняшнего обследования?» Ей не нужны были данные, показатели. Она спрашивала только о том, что я заметил. Каково, по моему мнению, состояние ребенка. Как молодому специалисту, тебе хочется провести осмотр: прощупать живот, послушать легкие, проверить сердце. Но она спрашивала: «Что ты заметил? Ребенок страдает? Ему больно? В чем он нуждается?» И побуждала меня делать из этого собственные выводы. Она вытащила меня из туннеля медицинских классификаций. Подход этой женщины к работе и к людям вызвал у меня восхищение, пробудил настоящий интерес к профессии. Этому нельзя научиться в университете.

Как и отношению к смерти.

Ребенок мертв.

Защитный механизм. Стена. Может быть, частью ее был цинизм. Мнимое спокойствие, притворство, как будто меня все это не трогает.

Да, так может быть. Возможно, так и должно быть.

Эти трое детей, которые умирали у меня на глазах. В первый раз я столкнулся со смертью человека, помимо ухода моих бабушки и дедушки.

Я помню, как умерла бабушка по материнской линии и дедушка по отцовской. Я был еще ребенком. Ходил в начальную школу. То, что старики умирали, было частью жизни. Смерти бабушки, дедушки и других пожилых людей в деревне особенно не обсуждали. Не стало старичка, не стало старушки. Появились дети. Цикл жизни, бытия. История деревни.

Первая на моей памяти смерть, которая произвела на меня впечатление, – гибель Джона Кеннеди. Помню, как будто это было вчера. Новость проникла к нам в долину, в деревню. Там, в Америке, застрелили президента. Он был молод. Он не должен был умирать. Эта смерть глубоко тронула моего отца, который искренне интересовался политикой. Он был учителем в деревне, директором школы, вице-мэром, ветераном войны. Кеннеди был для него надеждой; такой далекой, но в то же время такой близкой. А теперь его в один момент не стало.

Убийство.

У нас не было телевизора. Новость о смерти президента дошла до нас с опозданием. Отец вернулся домой из трактира и рассказал нам. Дома он много говорил о политике. Многого я тогда не понимал. Однако одно знал наверняка: есть две великие державы. На одной стороне – Советский союз, на другой – Америка. А между ними Европа, которая только оправилась от войны. Мы боялись, что в нашу долину придет коммунизм. Боялись, что русские нападут на нас. Мы обращали взоры к Америке. А теперь этот молодой Кеннеди был мертв.

1963.

Мы, школьники, должны были пойти в церковь. В приходе Сент-Петер, в долине Фюнес в горах Южного Тироля, была отслужена траурная месса по Джону Кеннеди. Конечно же, там были мой отец и священник.

Это была первая в моей жизни смерть, которая заставила меня почувствовать несправедливость. Смерть, которая случилась слишком рано и оставила после себя пустоту внутри, ведь все могло сложиться по-другому. Кеннеди был не в том возрасте, в каком находились мои пожилые родственники, он был не в конце пути.

Это не тот, кто должен был уйти.

По сути – ребенок, чья жизнь вот-вот долна была начаться. Умирают старики, но видеть, как умирает ребенок – совсем другое дело.

Постепенно Кеннеди забыли. Я начал учебу, а там мы не могли соприкоснуться со смертью. С трупами, да. Но это не смерть. Труп – это то, что мы изучаем, объект для работы. Ты не видишь за этой оболочкой ушедшего человека. Это труп, а не покойник.

Мне никогда не приходилось вскрывать тела. Они занимали меня только как предмет изучения. Мы также никогда не анатомировали человеческие останки. Возможно, это надо было делать. Возможно, стоило бы объяснить студентам-медикам до того, как им придется проводить опыты на трупах, что когда-то в этих телах была жизнь. Возможно, стоит перед этим рассказать о жизни этих людей. Почему умер этот человек? Почему он оказался объектом исследования?

Возможно.