Светлана Сидорина - Таганский Гамлет. Реконструкция легенды

Мечтая о театре, Юрий Любимов прежде всего думал о театре Шекспира. Только этот театр был ему интересен. Попав в армию перед финской войной, Любимов уже успел сыграть одну из своих первых ролей – Клавдио в шекспировской комедии «Много шума из ничего». Раздобыв в солдатской библиотеке старый потрепанный том Шекспира «Хроники», он все свободные минуты читал. А командир подошел, полистал грязными заскорузлыми лапами и сказал: «Шекспёр!.. Устав надо читать!» Это парадоксальное воспоминание осталось у него на всю жизнь. И позже, после войны, он играл в театре и Бенедикта в том же спектакле «Много шума из ничего», и Ромео в постановке И. Рапопорта «Ромео и Джульетта». На премьеру пришел переводчик пьесы поэт Борис Пастернак. И во время поединка Ромео и Тибальда сломалась рапира, отлетела в зал и проткнула ручку кресла, где он сидел. И Пастернак пришел на сцену, показал кусочек отлетевшей рапиры и заявил: «Вы меня чуть не убили». Молодой поэт Андрей Вознесенский, который в тот вечер сидел рядом с Пастернаком по его приглашению, увидел в этом мистический знак и написал стихотворение «Школьник». Там были такие строки:

Будучи актером вахтанговского театра, впитав в себя его условную эстетику, берущую начало от карнавальных празднеств и народных балаганов, Любимов начал строить свой поэтический театр, опираясь на эстетику эпического театра Шекспира. «Это театр мощный конденсированный, он упруг, как завернутая пружина и готов всегда к расширению, он требует фантазии, решения пространства, он эпизодичен, дробен, декорации условны, потому что картины у Шекспира иногда очень короткие – по несколько минут, а число эпизодов иногда до сорока!» И в пьесе Брехта «Добрый человек из Сезуана», с которого начался театр, Любимов выделил именно шекспировскую эстетику, хотя и очень политизированную. И увидел принцип Брехта как принцип эпического шекспировского театра. И не случайно именно день 23 апреля 1964 года стал днем рождения нового Театра на Таганке – в этот день весь мир праздновал 400-летие Шекспира.

Заявка на постановку спектакля «Хроники» Шекспира подавалась театром уже с 1965 года, однако инсценировка пять лет оставалась в творческом портфеле театра – до тех пор, пока Любимову прямо не сказали в лицо: – Довольно нам ваших композиций, ставьте каноническую пьесу!

Это случилось сразу после запрета композиции по стихам Андрея Вознесенского «Берегите ваши лица» (1970 г.), когда готовый спектакль прошел всего три раза на публике, после чего был запрещен. Это был уже второй спектакль после «Живого» (1968 г.), категорически не допущенный к показу. В итоге секретарь МГК В. В. Гришин написал записку в ЦК КПСС от 25 февраля 1970 г., в которой было такое суждение: «Как правило, все спектакли этого театра представляют собой свободную композицию, что дает возможность главному режиссеру тенденциозно, с идейно неверных позиций подбирать материал, в том числе и из классических произведений».

Таким образом, судьбу театра решало высшее руководство страны. И Любимов сразу написал в заявке: «Гамлет» – чисто импульсивно. И получил одобрение начальства.

«Потом они стали говорить: какой Высоцкий принц? Он же хрипатый… – Я отвечал им: я не знаю, это вы с принцами все время общаетесь, вам виднее».

Но в тот день в первый раз за всю режиссерскую жизнь он ушел в растерянности, потому что режиссерского плана постановки не было.

В Театре Вахтангова Любимов репетировал роль Гамлета вместе с Михаилом Астанговым, и поэтому знал пьесу прекрасно, но как ее сценически решить в пространстве, как в своей эстетике ее сделать – решение пришло неожиданно.

Каждое поколение проходит через эту бессмертную пьесу, каждый режиссер считает важным для себя поставить «Гамлета». Всеволод Мейерхольд мечтал поставить «Гамлета» всю жизнь, но так и не поставил. «Напишите на моей могильной плите: «Здесь лежит актер и режиссер, не сыгравший и не поставивший Гамлета», – как-то сказал он, иронизируя над своей нерешительностью.

В Советском Союзе чаще всего Шекспир ставился в традициях XIX века, в помпезном, приподнято-романтическом стиле, и поэтому Любимову хотелось полемически доказать, что он более реальный, более точный, более земной, несмотря на гениальные поэтические качества, заложенные в пьесе. Эта полемика с рядом шекспировских спектаклей, натолкнула его на мысль, что в спектакле не должно быть декораций – только занавес, который бы ходил в разных направлениях и работал в разных ипостасях.

Отвечая на вопросы корреспондентов о возникновении замысла, Любимов как-то обмолвился, что однажды ночью у него в доме случился сквозняк, и штора смахнула со стола все, что там было. Отсюда и возник образ слепой судьбы, рока в виде огромного занавеса…

На его решение взяться за постановку повлияло и то, что Высоцкий, который к тому времени уже получал главные роли в театре, все ходил и просил: «Хочу сыграть Гамлета!».

Как-то драматург Николай Робертович Эрдман, который был большим другом и членом Художественного совета театра на Таганке, вдруг сказал: «Знаете, В-володя, вы м-мог-ли бы с-сыграть современного Гамлета». И Любимов решил рискнуть и начать работу над постановкой самой знаменитой пьесы мирового репертуара.

Впоследствии, отвечая на вопрос о том, что является квинтэссенцией работы с Любимовым, Высоцкий говорил:

«Мне кажется, что это – бесконечный эксперимент. Любимов делает очень много вариантов. Есть решение, но для лучшего воплощения, чтоб это было ярче, мы пробуем очень много вариантов, и Юрий Петрович говорит: «А почему вы так удивляетесь, Достоевский – по сорок вариантов писал какой-то сцены, у него зачеркнуто, зачеркнуто, зачеркнуто, и только сороковой вариант оказывался для него подходящим.

Хотя он все держал в голове, он все время пробовал, находил форму для воплощения». Вот и у нас во время работы над «Гамлетом» было несколько сцен, которые мы впервые пробовали прямо на репетиции. У нас было семнадцать вариантов сцены с Призраком, с тенью отца Гамлета – я даже записывал, какие они были. Они были совершенно разные. Мы искали, что для нашего спектакля будет самым отжатым, чистым. И наконец, самый последний вариант был взят. И так много-много сцен, и почти во всех спектаклях мы делаем так. Мне кажется, вечный эксперимент, все время пробы-пробы-пробы – вот это самое главное, что делает Любимов».