Нил Баскомб - Большая гонка. Драма на миллион. Легендарная история о том, как еврейский гонщик, американская наследница и французское авто посрамили гитлеровских асов

Безо всякого предупреждения Ричард срывается с места в карьер, двигатель взвывает при переключении с первой передачи на вторую, со второй на третью. Мы разгоняемся все быстрее, ветер сметает волосы назад. Поворачиваюсь к Ричарду. Его руки на большом руле – в позиции «без десяти два» – легонько, но безостановочно подруливают. И снова эта его озорная улыбка. Любо ему это дело.

А мне страшно до жути. Пальцы вцепляются в рукоятку изо всех сил. Delahaye кажется неустойчивой. Едва «держит прямую». А кюветы по обе стороны глубокие. Вылет туда точно станет последним в жизни опытом. У меня же семья. Дети малые. Впереди крутой вираж.

Ричард не притормаживает и даже не сбрасывает газ. Мои ноги инстинктивно ищут педали. Ричард лихо закручивает руль против часовой стрелки, и шины цепляют гравийную обочину при входе в левый поворот. На вираже Delahaye плотно льнет к земле. На выходе Ричард топит газ в пол, а затем снова переключает передачи. Стрелка спидометра резко дергается. Мы на затяжном подъеме. Мотор визжит на высокой надсадной ноте. А вот и еще поворот – теперь правый. Delahaye снова будто когтями вцепляется в дорожное полотно. Выходим на длинную холмистую прямую.

Сразу включаем повышенную. Delahaye рвет вперед сквозь строй лимонных деревьев с такой стремительностью, что всякий страх улетучивается. Ветер срывает волосы с головы. Пускает рябь по щекам. Ускорение вжимает меня всем туловищем в сиденье. Рев двигателя повышается до режущего уши душераздирающего стона и пронизывает все вокруг меня пульсирующим биением жизни. Летим вперед ракетой. Телом чувствую каждую ямку, каждый бугорок под нами, но это не тряска; ощущаю себя будто приваренным к Delahaye . То же самое и с каждым переключением передач, с каждым касанием педали тормоза. Время испаряется. Остается дистиллированный мир дорожного полотна впереди и шумного ветра вокруг.

– Невероятно, – шепчу я. – Невероятно.

Взлетаем на холм – и будто отрываемся от земли.

Внезапно Ричард сбрасывает скорость. Мы выскочили из рощ к пересечению с шоссе. Мимо тащатся грузовики. Из низкого сиденья Delahaye выглядят они великанами. Дождавшись просвета, Ричард сворачивает на шоссе. Чуть помолотив шестерни древней коробки передач, он живо добирается до четвертой. Мы мчимся вперед еще быстрее чем прежде под визг мотора – и едва не въезжаем в зад квадратному седану. Ускорение невероятное. Затем резкое движение рулем, и мы ныряем обратно в рощи. Фермер среди лимонов так и застыл, разинув рот, при виде Delahaye . Еще одна молниеносная прямая, и мы возвращаемся к месту старта подле трейлера.

Ричард глушит мотор. Delahaye замирает. Йоговскими вывертами высвобождаюсь из сиденья, выбираюсь из машины и встаю, выпрямляясь в полный рост. Нащупываю твердую землю под ногами, как при сходе с лодки на берег.

Ричард говорит, что мы разгонялись самое большее до 120 км/ч. Я поражен не только тем, что по ощущению мы двигались намного быстрее, но еще и потому, что на Гран-при Рене Дрейфус выжимал из Delahaye почти вдвое больше. Я испытал лишь половину скорости. Половину!

Подъезжает велосипедист и принимается недоуменно рассматривать машину, не может взять в толк, что это такое. Заваливает Ричарда и Нейта кучей вопросов. Воистину заворожен.

Пока они болтают, забираюсь в водительское сиденье бездвижной Delahaye . Пробую руль и ручку переключения передач, ставлю ноги на педали сцепления и газа. На мгновение снова ощущаю себя мчащимся через лимонные рощи: солнце обжигает лицо, ветер воет в ушах. Полнее чем прежде оцениваю, насколько выдающейся машиной была «сто сорок пятая» в дни своей славы, какую силу воли явила миру Люси Шелл, проследив, чтобы ее построили, и каким невероятным мастером и отважным человеком был Рене, взявшийся пилотировать ее в состязаниях с титанами на содержании у Третьего Рейха.

Энцо Феррари когда-то сказал про автогонки, что «это жизнь пугающими радостями» [4]. Лишь в тот день я понял до конца, что он имел в виду.

март 2019 г.

Зверь, давно таившийся на виду у бездействовавших союзников, наконец прыгнул [1,2]. 10 мая 1940 года немецкие бомбардировщики с пронзительным воем наддувных моторов волна за волной прометали предрассветное небо, а колонны бронетехники с лязгом попирали землю. Сокрушая утреннюю тишину, нацисты вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Их парашютные десанты перерезали линии связи и взяли под контроль жизненно важные мосты. Следующая волна коммандос, десантированных с планеров, захватила критически значимые укрепления, прежде чем те успели начать оказывать сопротивление агрессору. В кратчайшие сроки бронетанковые дивизии прорвались в самую глубь чужой территории. Когда же французские и британские силы устремились на северо-восток, дабы пресечь вторжение в Бельгию, то попали прямиком в ловушку ложных ожиданий окопной вой ны наподобие Первой мировой.

К востоку от них главный кулак германской военной машины с легкостью сокрушал стокилометровую линию обороны в лесистых Арденнах, еще недавно считавшуюся непреодолимой преградой, как и бетонные укрепления линии Мажино вдоль границы Франции с Германией [3]. Через считанные дни передовые части вермахта при поддержке артиллерии и с воздуха вторглись во Францию и, с легкостью форсировав реку Мез (Маас), вынудили союзников отступать вглубь страны. И уже́ 15 мая премьер-министр Франции Поль Рейно в отчаянии телефонировал своему британскому коллеге Уинстону Черчиллю, что вой на де факто проиграна [4].

Боевого духа французам было не занимать, вот только чистой воды сумасбродством было бы рассчитывать лишь на него, когда тебе противостоит, по словам очевидца, «жестокая машина в идеальном состоянии – организованная, дисциплинированная, всесильная» [5].

При известии о стремительном наступлении немцев парижане ринулись прочь из города, особенно из фешенебельных его кварталов [6]. Вокзалы и станции ломились от пассажиров, надеявшихся чудом вскочить на поезд, поскольку билеты были распроданы в первые же часы вой ны, а битком набитые автомобили и автобусы медленно ползли из Парижа на юг по забитым дорогам. В те же дни в город хлынули с севера обезумевшие от страха бельгийские беженцы. «С велосипедами, тюками и обшарпанными чемоданами, – писал журнал Life , – с погнутыми птичьими клетками и собачками в занемевших руках они все прибывали и прибывали» [7]. Опасаясь вторжения уже более года, французы загодя защитили многие из своих лучших сокровищ. Памятники в Париже обложили мешками с песком, витражи Сент-Шапель демонтировали. Смотрители Лувра оголили стены от шедевров уровня «Моны Лизы» и полы от бесценных скульптур, а безликие грузовики под вооруженной охраной развезли эти бесценные произведения искусства по разбросанным по стране загородным за́мкам. Французские физики аналогичным образом эвакуировали запасы тяжелой воды и урана – основные материалы для производства ядерной бомбы. Бесценными художествами и редкими веществами содержимое тайников, попрятанного парижанами от немцев перед лицом угрозы блицкрига, не ограничивалось. Весь город растаскивал по погребам семейные реликвии и зарывал в землю обернутые промасленными тряпками драгоценности. А один парижский хитрец залил пригоршню брильянтов топленым салом и оставил горшок на полке в кладовой [8–10].