Яков Цветов - Синие берега

Мария стала есть. Валерик зло взглянул на нее: у-у, не могла отказаться...

Данила тронул плечо Семена:

- Товарищ политрук... возьмите... ложку...

- Кормите Полянцева.

- Я покормлю. А вы, слушайте, ешьте, товарищ политрук, да? - сказал Вано. - У меня есть.

- Вано, трясця твоей матери, - усмехнулся Пилипенко, - как она у тебя не утопла, ложка?

- Рыбы, слушай, не догадались вытащить из-за голенища.

Вано начал кормить Полянцева.

- Так, товарищ политрук, вот вам ложка, - напомнил Данила.

- Рябову. Раненых кормить в первую очередь.

Ложка перешла в руку Рябова.

- Товарищи командиры, - посмотрел Петрусь Бульба на Андрея, на Семена. - И у меня ж ложка сбереглась. Возьмите. Хоч вы, хоч вы...

- Рядовой Бульба, приступить к еде! - шутливым приказным тоном произнес Семен.

Мария, перестав есть, молча уставилась на Андрея: кому дать ложку?

- Отделенный, ешь, - сказал Андрей.

- Тебе что, помочь? - взглянул Пилипенко на отделенного, сидевшего рядом.

- Ничего. Я левой.

- На те пальцы, которые ломаные, плевать, и без них обойдешься, обнадеживая, сказал Пилипенко. - Плевать. На войне самый главный палец спусковой. Его и береги. - Он смотрел, как неловко опускал отделенный ложку в котелок, проглотил слюну, отвернулся: вкусный запах изнурял его и лишал терпения.

Отделенный облизнул ложку, передал ее Пилипенко. Пилипенко черпал из каски варево, выскреб пригорелые остатки. Видно было, как жадно работали его сильные челюсти.

- Валерик, подкинь в костер, - напомнил Андрей. - Тухнет. Мы с политруком хотим тоже, чтоб погорячей...

Валерик бросил в упадавший огонь хворост. В шипевшем хворосте рылся ветер.

- Робу бы подсушить, - посмотрел Пилипенко на Андрея. - Набрякла, прямо компресс...

Пилипенко сбросил сапоги, стащил с себя гимнастерку, брюки, выжал воду. И все - на кусты.

- И не обсушишься, - пробурчал. Он вернулся к костру, сел.

- Обсушишься, - отозвался Данила. Он тоже скинул один сапог, пошевелил костлявой ногой в мозолях. Другой сапог не поддавался, как бы прирос к ноге. Нога распухла. - Проклятый, "засел", - раздражался он. - И рана-то тьфу! А поди ж, разнесло. Не буду скидывать. Потом не натяну, рассуждал сам с собой. - Будь оно неладно!

Так и сидел он с одним, неснятым, сапогом.

- Пиль, голуба, скажи, когда у тебя такое вышло, с сапогом, ты чего делал? - с надеждой поднял Данила глаза.

- А забыл уже, что делал. Но помню, что-то делал. Не бунтуй, рыжий, отлипнет сапог от ноги, - успокаивал Пилипенко.

- Бунтуй, не бунтуй, один ляд, - смирился Данила. Он вытряхнул из кармана табачную пыль, склеил цигарку, прикурил от костра. - Табачок ну никуда, - выпустил дым. - Легкий, безвкусный. От него только понос происходит, как от касторки. Дорваться б до махры... - мечтательно произнес.

- А пока бычка оставь, - напомнил Пилипенко.

- Бычка? - Данила поспешно сделал затяжку, посмотрел, сколько осталось, еще затянулся, старательно, долго, и, не глядя на Пилипенко, сунул ему в руку окурок: - На.

- И не покуришь но-человечески, - пожаловался Пилипенки.

- На войне, голуба, все не по-человечески, - раздумчиво сказал Данила. - И сама война человеческое ли дело?..

- Хфилософ... - фыркнул Пилипенко. Он протянул к огню свои босые ноги с крупными искривленными ногтями. Красные блики пламени падали на его широкую волосатую грудь, и казалось, на ней зашевелилась вытатуированная синяя головка девушки на фоне сердца, пронзенного стрелой.

"Крепкий, здоровый. Очень крепкий, - восхищенно, будто впервые, смотрел Андрей на крутые, мускулистые плечи, тугие мышцы Пилипенко. - И даже после такой ночи, минувшей ночи, у него остались силы еще для многих ночей, может быть более трудных и опасных".

- Хфилософ... - повторил Пилипенко, придавив в траве крошечный мякиш окурка. - А сам делаешь "нечеловеческое дело" - стреляешь.

- Стреляю. - По лицу Данилы двигалась невысказанная мысль, видно было, она остановилась. - Я, голуба, немало прожил и хорошо знаю, что почем. Стреляю. Должен стрелять. А думаю: минется война, поладим же с фрицами, с немцами то есть? Зла русский человек не помнит.

- Это смотря какое зло, - сердито кашлянул Пилипенко. - А из меня, рыжий, и после войны зло не уйдет. За такое...

"И сколько ненависти вызвал в нашем народе Гитлер, - жестко подумал Андрей. Он прислушивался к разговору. - Ненависть, она от боли, откуда еще взяться ненависти? Только от боли".

- Послушай, - не успокаивался Пилипенко. - Какие первые слова скажешь, когда придешь с войны? - прищурил он глаза.

- Как говоришь? После войны?

- Не на свадьбе же мы с тобой. Ясно, после войны.

- С войны, голуба, ишо прийтить надо...

- Ну придешь если? Первые слова какие скажешь, говорю?

- Никакой войны больше! Все же видят, что это такое...

- Слова твои, рыжий, дельные, - чмокнул Пилипенко губами. - Сбудется это, если уничтожим всех, до последнего, гитлеренышей. Так говорю, нет, товарищ лейтенант? - Он взглянул на Андрея, понимая, что мысль будет одобрена.

- Этим мы и заняты сейчас.

Андрей повернул голову туда, где сидел Рябов. Тот держал ладонь на раненом бедре и молча следил за игрой огня. Заметив взгляд Андрея, тоже повернулся к нему.

- Как, старик?

Андрей спохватился, что говорит языком комбата.

- Ничего, товарищ лейтенант. - Рябов даже снял руку с бедра, как бы подтверждая это. - Жжет бедро, понятное дело. - Помолчал. - А еще смогу фашистам напомнить о себе. В строю, товарищ лейтенант, не думайте...

- Конечно, - дернул Андрей плечом: в том и сомнения быть не может. Кроме мертвых, все в строю.

Он посмотрел на Марию, гревшую руки у костра.

- Жива?

Мария слабо улыбнулась.

- Сушись, сушись, сестричка, - Пилипенко похлопал ее по плечу. В любых обстоятельствах оставался он самим собой. - Не стесняйся, сестричка. Всю мануфактуру с себя скидывай...

Мария смущенно вспыхнула: в самом деле, вся мокрая какая! Она поднялась, пошла в сторону, в кусты.

Несмело побрел за ней Саша.

- Сашенька, миленький. Я не боюсь. Вернись. Посушись и ты. А я тут выжму все на себе. Иди.

Мария скрылась в кустах. Сняла одежду, сбросила берет, мотнула головой, будто стряхивала с нее тяжесть. Разметавшиеся волосы упали на плечи и пошли вниз. Перекинула их наперед, но дрожавшие от холода пальцы ничего не могли сделать с мокрыми волосами. Кое-как отжала их, заплела.

Саша вернулся к костру. Он разделся. Разделись Петрусь Бульба, Шишарев, Вано. Вано сидел в высоко закатанных исподниках, подобрав колени к подбородку, стараясь согреться. Взъерошенные волосы, торчавшие в разные стороны, небритое лицо, на котором густо чернела щетина, и видно было, какая жесткая она и колючая. Андрей почувствовал, как холодно ему в насквозь промокшей, отяжелевшей от воды гимнастерке. Стащил ее. И Семен тоже снял с себя все: изодранную на спине гимнастерку, расползшиеся в швах брюки, прохудившиеся сапоги, и удивленно подумал - ни с того ни с сего, что рванье носится куда дольше, чем новые вещи...