Николай Новиков - Воспоминания дипломата

Беспокойство наше усугубилось 13-го утром, когда достоверно выяснилось, что пароход застрял во льду где-то неподалеку от Куйбышева.

Это очень волновало меня. Дело в том, что 13 ноября я получил из Москвы распоряжение Молотова – вылететь туда 14-го утром вместе с польским послом Станиславом Котом, которого должен был принять И. В. Сталин. Это значило, что если в течение 13-го пароход не придет, то я разминусь с семьей и не смогу ничего для нее сделать хотя бы в первые часы по приезде. К счастью, к вечеру выяснилось, что пароход сумел все-таки пробиться сквозь ледяную преграду и теперь медленно продвигается к Куйбышеву.

К пристани он подошел уже за полночь. Только в третьем часу ночи привез я промерзших детей и жену «домой», то есть в полупустую комнату, где за минувшие шесть дней прибавились кровать и стол.

Когда дети уснули, у нас с женой, измученной физически и душевно, состоялась еще долгая беседа – о семейных и бытовых делах, о моем отлете через несколько часов, о том, как ей справиться с первоочередными нуждами до моего возвращения, срок которого был неизвестен. И опять я чувствовал себя без вины виноватым, покидая семью в неблагоустроенной комнате, со скудным пайковым запасом пищи и со всевозможными, но неизбежными трудностями, которые дадут себя знать с самого утра.

14-го в пять часов утра, еще затемно, я со стесненным сердцем сел в машину и поехал на аэродром, а в начале седьмого уже поднялся в воздух. Самолет был военно-транспортный, со скамьями для сидения по бортам; в центре его над потолком возвышалась башенка, в которой виднелась турель пулемета и сиденье для стрелка-радиста. В первой половине пути оно пустовало, но километров за полтораста от Москвы стрелок-радист занял свое место за пулеметом. Самолет был устаревшей конструкции, а потому тихоходный, к тому же скорость его снижал сильный встречный ветер, чьи бешеные порывы то и дело заставляли самолет вздрагивать. Пассажиры – посол Кот, советник Сокольницкий и я – ежились от арктического холода.

Летели мы до Москвы необычайно долго – четыре с половиной часа. Под конец меня укачало. Вообще-то я хорошо переносил воздушные путешествия, но данный рейс протекал в очень уж неблагоприятных условиях. Весь предыдущий день был настолько хлопотливым, что на всем его протяжении я не смог поесть буквально ни крошки; далее, я чрезвычайно волновался за семью, застрявшую где-то во льдах, из-за чего рисковал разминуться с нею, а потом в авральной обстановке встречал ее; наконец, всю ночь провел без сна и в дорогу отправился на пустой желудок. Все это не могло не отразиться на моем самочувствии. Теперь, в дополнение ко всему, коченел от холода, испытывал то почти непрерывную болтанку, то внезапные падения в воздушные «ямы».

На подходе к Москве самолет обстреляли немецкие истребители или истребители-бомбардировщики – точно не знаю. Наш стрелок-радист также выпускал очередь за очередью. Но, конечно, не он один разогнал вражеские самолеты. В воздухе появилось звено наших истребителей, под прикрытием которых мы и прорвались к Центральному аэропорту.

Правда, и здесь мы не были в безопасности. Посадку самолет совершал в момент, когда аэропорт подвергся налету вражеской авиации. Выходили из самолета под аккомпанемент взрывов немецких бомб и оглушительной пальбы из зенитных орудий. Мы поспешили укрыться в здании аэропорта, что отнюдь не гарантировало от бомб, но спасало хотя бы от осколков. В бомбоубежище спускаться не потребовалось, так как вскоре налет прекратился.

Памятным для меня был этот полет, но еще более памятной стала посадка под грохот немецкого «салюта».

Из аэропорта присланная за нами из Кремля автомашина отвезла польских дипломатов в «Метрополь», а меня прямо в Кремль, где я поспешил в кабинет Молотова. Там с ноября помещался, если можно так выразиться, «Московский филиал» Наркоминдела, состоявший из самого наркома, его помощника Козырева и нескольких сотрудников секретариата.

Наркома я на месте не застал – он в это время заседал в Государственном Комитете Обороны. Я признался Козыреву, что после тяжелой поездки и бессонной ночи изрядно вымотался, и он посоветовал мне в ожидании Молотова вздремнуть на диване в секретариате. Я не заставил себя уговаривать.

Когда возвратился нарком, я доложил ему материалы, подготовленные для вечерней встречи С. Кота со Сталиным. Касались они в первую очередь вопросов о «представительствах» польского посольства в местах нахождения польских граждан, а также о польской армии, личный состав которой, первоначально определенный в 30 тысяч солдат и офицеров, к концу октября уже превысил 40 тысяч. Несмотря на это, правительство Сикорского намеревалось сформировать еще несколько дивизий, в связи с чем возникал ряд серьезных проблем, нуждавшихся в обсуждении на правительственном уровне. Нынешняя миссия С. Кота как раз и заключалась в подготовке такого обсуждения – с участием польского премьер-министра Сикорского, который для этой цели намеревался приехать в СССР.

Сталин принял Кота в присутствии Молотова. В продолжение двухчасовой беседы была достигнута предварительная договоренность по некоторым из затронутых вопросов, в том числе по поводу приезда Сикорского в СССР.

Через день польские дипломаты улетели обратно в Куйбышев, а меня Молотов задержал до 19-го для выполнения нескольких заданий. В промежутках между ними я имел возможность побывать на своей пустующей квартире, а также повидать столицу в новом ее качестве – в качестве города на осадном положении. За минувший месяц близость фронта внесла много перемен в ее жизнь и внешний вид.

В результате массовой эвакуации население Москвы к концу октября уменьшилось на 2 миллиона человек, и это сразу бросалось в глаза: улицы, даже в центре, поражали своей малолюдностью. Стены Кремля, кремлевских и многих других зданий подверглись камуфляжу с помощью цветных пятен всевозможной конфигурации, с тем чтобы сбить с толку вражеские бомбардировщики. У Калужской заставы выросли баррикады – массивные металлические надолбы и противотанковые «ежи». Аналогичные картины можно было увидеть и на других окраинах Москвы.

Облик Москвы стал суровым и по-военному строгим, как и подобает прифронтовому городу. Но эта суровость и военная подтянутость не означали, что общественная и культурная жизнь в нем замерла. Для оставшихся в городе москвичей были открыты клубы, кинотеатры и даже театры. Большой театр, эвакуировавшийся с основным составом в Куйбышев, сохранил здесь часть труппы, поставившей балет «Конек-горбунок» и другие спектакли. Такой разноликой предстала предо мною Москва в середине ноября.