Пётр Азарэль - Две жизни Пинхаса Рутенберга

– А девица молодец, – восхищённо произнёс Горький. – Правильно она тебя шлёпнула.

– Я сразу понял бестактность моего поведения, – не стал оправдываться рассказчик. – Я обидел в ней женщину, которая отнеслась ко мне по-матерински. А я беспардонно давал понять, что она проститутка. Мне стало настолько стыдно за то, что эта падшая женщина проявила душевную чуткость, которой не обладал я, человек с высшим образованием и борец за её свободу от рабства. Я взял руку, которой он влепила мне оплеуху, и поцеловал её. «Прости меня, дурака. Ты хороший человек. Я благодарен тебе за то, что ты, зная, что я скрываюсь от полиции, дала мне приют». Раздеваться я не стал, а просто она закрыла дверь на ключ, и я просидел у неё на стуле всю ночь. Она рассказывала о своей жизни, а потом легла и уснула. Родители умерли, оставив на неё сестёр и братьев. Она, как старшая сестра, должна была содержать семью. Потому и пошла в публичный дом. Я тоже провалился в сон. Когда утром проснулся, она ещё спала. Я оставил ей несколько банкнот на столе и тихо вышел из комнаты. Мне удалось пройти по коридору, потом через зал, никого не потревожив, и незамеченным выйти на улицу, – закончил он свой рассказ.

– Вот ты возвращаешься утром домой. Что сказала на это твоя жена? – поинтересовалась Мария Фёдоровна.

– Она понимает, чем мне приходится заниматься. И ничего не спрашивает, – ответил Рутенберг.

– Виктор Фёдорович, это же такая история! Я в полном восторге! – воскликнул Андреев.

– Леонид, не воспаряйте свою фантазию, пожалуйста. Я жду от Вас «Иегуду Искариота».

– Безусловно, Алексей Максимович.

– Сегодня Господь одарил нас хорошей погодой. Давайте спустимся к морю и погуляем по берегу, – предложила Мария Фёдоровна.

Всем это понравилось. Собрались быстро и вскоре уже шли по сбегающей вниз дороге. Горький и Рутенберг шли рядом, обмениваясь впечатлениями о красоте острова.

– Я, дорогой мой, когда впервые оказался на Капри в октябре, написал Андрееву, что здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать…, – вспомнил он слова из письма Леониду Николаевичу. – Но потом привык и приступил к работе. Тебе бы тоже стоило написать что-нибудь.

– Я, Алексей Максимович, чувствую себя девицей на сносях. Болит, рожать страх берёт, но деваться некуда.

– Я тебя понимаю. Тебе обидно, что ты сделал грязную работу за партию, а она тебя отвергла и обвинила в несанкционированных действиях.

– Ты верно всё сформулировал. Это так влияет на моё душевное состояние, вгоняет в такие переживания, что я с тех пор не могу от этого освободиться. Мои честь и достоинство просто втоптаны в грязь.

– Хватит плакаться, Василий Фёдорович. Поразмысли обо всём и начни писать тоже. Работа лечит. А мы твои воспоминания ещё и опубликуем.

Они вышли на берег. Веющая с бухты Марина Пиккола прохлада приятно освежала их лица, лёгкий бриз играл тёмно-каштановыми волосами Андреевой и Рутенберг невольно залюбовался ею. В свои тридцать восемь лет она ещё пленяла и очаровывала своей красотой и грацией. Она перехватила его взгляд и ответила «двоюродному брату» дружеской улыбкой.

– Думаешь, только мы здесь такие умные? – поддел его Горький. – Здесь много нашей пишущей братии, Новиков-Прибой, Бунин, Вольнов. Хочу организовать здесь семинар молодых писателей.

– Чем дольше знаю тебя, тем больше удивляюсь твоему радушию, Алексей Максимович.

– Дорогой мой, отсюда всё лучше видится. Наша несчастная страна Россия, её прекрасные люди. Как можно не помочь ей, поддержать и наставить тех, кто может стать достойной частью её культурной элиты.

К разговору присоединился Андреев. Они долго говорили о великой русской литературе, о том, что благодаря Кровавому воскресенью в России, наконец, начались долгожданные перемены, в которых она очень нуждалась. Рутенберг в основном слушал, порой высказывая своё мнение. Потом, медленно одолевая подъём, они вернулись и разошлись по комнатам.

У Рутенберга теперь не осталось сомнений, что нужно сесть и писать. Постоянно возвращаясь беспокойной памятью в недавнее прошлое, он каждый раз пополнял её новыми подробностями и ощущениями. Пришла пора освободиться от этого тяжкого груза. Слишком трудны для него вызываемые им тяжёлые душевные состояния. Он сел за стол, открыл тетрадь, купленную ещё в Париже, и на первом листе написал: «Предательство и смерть попа Гапона».

Миновало два месяца. На вилле «Блезус» стало многолюдно и суетно. Весной сюда съехались молодые люди, слетевшиеся к их кумиру Максиму Горькому, словно мотыльки на свет лампы. За большим кухонным столом стало тесно. У хозяев появилось немало связанных с ними забот, и они отдавались этому со всей страстью предназначенья. Рутенберг нашёл для себя расположенную на соседней улочке недорогую квартирку и перебрался туда. Мария Фёдоровна попрекнула за это, но он обещал приходить к ним на обед и показываться ежедневно. Она его тепло обняла, и он почувствовал приятный запах дорогих французских духов.

Его воспоминания успешно продвигались, и во второй половине апреля он передал рукопись Горькому и попросил его взять на себя сношения с издателем, а вырученные деньги послать ЦК. Алексей Максимович прочитал, одобрил и готов был переслать её Ладыжникову, владельцу берлинского издательства, специализировавшегося на выпуске марксистской литературы, его произведений и книг писателей его круга. В письме к нему он на другой день написал: «На днях вышлю Вам рукопись Рутенберга… Пока держите это в секрете – история большая и громкая». Её проталкиванием занимался помощник Ладыженского Аврамов. Уже в конце мая Роман Петрович сообщил Рутенбергу о результатах своих поездок в Лондон и Париж, где он вёл переговоры с редакторами солидных газет «Times», «Daily Mail» и «Matin». Аврамов писал, что они советуют дополнить брошюру кратким предисловием, объяснить, кто эти лица, о которых идёт речь, и сделать ещё правки и примечания, чтобы удовлетворить их требованиям. Гонорар, на который он рассчитывал, посчитали недоразумением, и максимум он может получить до 7000 марок.

Увы, у Рутенберга не оказалось ни сил, ни терпения удовлетворить требования издателей. Он уже исторгнул из своей души и тела болезненные воспоминания и выплеснул их на бумагу. И теперь у него не было настроения к этому возвращаться, что не могло не испортить отношений с Горьким. Причиной этого являлся отказ следовать его плану публикации из-за неистребимого желания забыть эту кровавую историю и начать новую страницу своей жизни. Но время лучший лекарь душевных ран, и он тогда не мог себе представить, что настанет пора и он вновь захочет довести дело до конца.