Ольга Вельчинская - Квартира №2 и ее окрестности

– Милицию вызвать! – визжали женщины.

– Не вызывайте, я сам милиционер! – кричал в ответ жених Коля Ганин.

Этот же диалог повторился через пятнадцать лет, отделивших давнюю Нюркину свадьбу от ночной встречи участкового инспектора с радиожурналистом Димой Димерджи. Неглупым человеком сказано, что все возвращается на круги своя!

Между тем Зинке Газенновой я обязана жизнью. Ранней весной 1954 года наша детская компания гуляла во дворе. Снег бурно таял, наступило время ручьев и потоков. Под домом существовал глубокий подвал, фрагмент необъятных московских подземелий. Ключом от подвала единовластно владел дядя Паша Крошин, кряжистый, наголо бритый человек в синих галифе, сапогах гармошкой и длинном кожаном пальто (времен то ли Очакова, то ли Перекопа). Дядя Паша был мужем еще одной моей няньки – тети Поли, под крылом и под сенью фикусов которой я провела полгода, вознесшись из тети-Катиного трюма на третий этаж нашего дома. Подвал был недоступен и, конечно же, хранил тайну. Правда, ходил слушок, будто тайна эта – всего лишь бочка крошинской квашеной капусты, хранящаяся в подвале противозаконно.

Короче говоря, мощные весенние потоки с бешеной скоростью проносились сквозь таинственный подвал, а крышка канализационного люка в центре двора была сдвинута. Сгрудившись вокруг люка, мы с любопытством и ужасом заглядывали в бездну, смотрели на пенившийся в преисподней поток. Внезапно в люк свалилась чья-то калоша. Взволнованные происшествием, мы подошли ближе. Край люка обледенел, я поскользнулась и провалилась в люк вслед за калошей. К счастью, крышка люка сдвинулась не более чем на две трети, а пальто на мне было зимнее, неуклюжее, на толстом ватине. Инстинктивно расставив локти, я повисла над пучиной. Итак, высота подвала – метра четыре, по дну его несется настоящий Терек, я вишу над этим ужасом, расставив локти, а мои друзья и не думают звать на помощь, стоят и с интересом ожидают продолжения событий. Я парализована ужасом, но понимаю безысходность ситуации (ощущения свои помню отчетливо).

На мое счастье, вернувшаяся с ночного дежурства и уже отоспавшаяся Зинка, в те времена еще медицинский работник, опершись локтями о подоконник и оттопырив («отклячив», как говаривала моя няня Аня Гордеева) зад, глядела в кухонное окно. В те дотелевизионные времена, когда смотреть в свободное от работы время было абсолютно не на что (разве что в стену), жильцы подолгу стояли у окон и наблюдали за тем, что происходит во дворе или на улице. Нет, Зинка не кинулась опрометью вытаскивать меня из люка, но не поленилась оборотиться в сторону нашей комнаты и зычно гаркнуть маме:

– Слышь, Ольга-то твоя в люк провалилась!

Большое ей за это спасибо! Мама выбежала и спасла меня. А калоша уплыла-таки в Москва-реку.

А вот еще один семейно-квартирный апокриф, родившийся благодаря своевременному вмешательству Ивана Ивановича Газеннова. Когда-то в гостях у нашего семейства бывали приличные люди. Постоянно заходил друг семьи, кудрявый красавец и пианист Эммануил Гроссман. Лауреат музыкальных конкурсов, Эмик концертировал с шести лет, будущее его казалось блестящим, но произошла трагедия – совсем молодым он заболел болезнью Паркинсона и умер не дожив до сорока.

Однажды Эмик пришел в гости вместе с учителем своим, Генрихом Густавовичем Нейгаузом. А в доме нашем жил превосходный бабушкин рояль. Это был не просто замечательный инструмент, подаренный бабушке ее отцом, но и своего рода золотой запас семьи. Не раз нависала над семьей угроза расставания с роялем (особенно острая во время войн), но до поры до времени роялю удавалось выживать, и бабушка продолжала на нем играть. И все же в конце 40-х, на крутом житейском витке, рояль продали. И остались от семейного «Бехштейна» прекрасные воспоминания да ветхая бумажонка:

Р. С. Ф. С. Р.

КОМИССИЯ ПО УЧЕТУ И РАСПРЕДЕЛЕНИЮ

МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ

при Отделе Народного Образов.

М. С. Р. Кр. и Кр. Д..

№ 20071.

8 Марта дня 1921 г.

МОСКВА.

Петровка, 2, бывш. Голофт. пасс.

Тел. 48 46, 1 24–20

ВРЕМЕННОЕ ОХРАННОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО.

Музыкальный инструмент Рояль 107313. фирмы Бехштейн

принадлежащий Айзенман (Бари) Ольга Александ.

находящийся Остоженка Мансуровский пер. д. 5. кв. 2. состоит на учете в Комиссии по учету и распределению Музыкальных инструментов и согласно постан. Президиума Моск. Совдепа от 5/XI – 20 г. никакими другими учреждениями кроме Комиссии не может быть реквизирован и без разрешения Комиссии не может быть перевозим в другое помещение.

Настоящее охранное свидетельство имеет силу в течение 2-х месяцев со дня его выдачи.

Председатель Комиссии (неразборчиво)

Секретарь Погоржельский

А в тот давний довоенный вечер Генрих Нейгауз играл на нашем «Бехштейне» своего любимого Шопена. Надо думать, играл замечательно. Как вдруг разъяренный Иван Иванович, разбуженный громким и бессмысленным шумом, выскочил в одном исподнем из своей комнаты № 3, расположенной напротив нашей № 1, выхватил полено из поленницы, сложенной в коридоре (в квартире пользовались печным отоплением), и принялся поленом этим дубасить в дверь, требуя прекратить безобразие и дать людям покой. Свое требование Иван Иванович, конечно же, облек в некорректную форму.

Гостей и хозяев неожиданный эксцесс ничуть не удивил, он органично вписался в длинный ряд подобных – прошлых и будущих. Тем более что всему нашему дому известна была нелюбовь Ивана Ивановича к серьезной музыке. Еще в те времена, когда семейство Газенновых жило не в нашей квартире, а этажом выше, в квартире № 4, Иван Иванович неоднократно и недвусмысленно давал понять это окружающим.

В семейном архиве хранится соответствующий документ, ибо в 1935 году дедушка мой исполнял обязанности председателя домового товарищеского суда. Вот оно, документальное свидетельство фобии, которой страдал Иван Иванович Газеннов:

В товарищеский суд ЖАКТ ‘а 907 от Юрия Богословского (прож. кв. 4)

По роду своей работы – музыкально-композиторской деятельности – я принужден иногда по вечерам работать за роялем до 11, 12 часов. Мой сосед Газеннов после 10 часов вечера грубым стуком в стену вынуждает меня прекращать работу. Прошу товарищеский суд оградить меня от грубости соседа, разъяснив ему мое право в своей комнате работать, согласно постановления Моссовета, до 12 часов ночи. В течение уже нескольких лет, боясь грубых выходок соседа (были случаи, когда он врывался в комнату), я принужден прекращать занятия около 10 часов вечера, испытывая помимо большого ущерба в работе угнетенное состояние, что не может не отражаться на творческой работе.